1918 год: Расстрелянное лето - стр. 6
«Только не сегодня. Сейчас на его опухшее от побоев лицо клюнет лишь подзаборная шалава и то потребует деньги вперед».
Все они смотрели на меня с удивлением и надеждой. И то, и другое я мог понять. Какое-то время назад я умирал, а затем взял и ожил, потом голыми руками убил двух тюремщиков, и вот пленные на свободе и с оружием в руках. Так кто я: ангел или черт?
– Господа, у нас совсем нет времени, тем более на знакомство, поэтому пока обойдемся именами. Меня зовут… – я специально сделал паузу.
Первым отозвался полный мужчина, подсказав имя и отчество:
– Вадим Андреевич. Меня зовут Никита Васильевич Заболоцкий. Военврач.
«Тевтон» отрапортовал четко, по-военному:
– Штаб-ротмистр Михаил Генрихович фон Клюге!
Бритоголовый крепыш оказался подполковником Владимиром Андреевичем Донским, а красавчик представился подпоручиком Василием Аркадьевичем Збышевым.
– Какие будут предложения, господа? – спросил я их.
– В отряде должен быть только один командир. Вам и решать! – сказал, как отрезал, штаб-ротмистр.
– Хорошо. Господа, вы слышали старика. Все, кто может сейчас поднять тревогу, сидят в местной комендатуре. Там у них пулемет и пост. Первым делом мы должны устранить эту опасность, после чего будем строить свой план, исходя из новой инф… новых сведений. Кто знает, где она находится?
– Вы совсем ничего не помните? – неожиданно задал вопрос военврач.
– Ненужный вопрос. Так кто?
– А по нам не видно, поручик? Мы все там были, – с кривой ухмылкой ответил мне красавчик.
– Владимир Андреевич, снимите с трупа одежду. Переоденьтесь. Поведете меня в комендатуру на допрос. Все остальные остаются здесь. Штабс-ротмистр будет изображать часового. Деда возьмите к себе в компанию.
Пока шло переодевание, я поинтересовался у крестьянина, который уже уселся на солому, недалеко от двери:
– Митрич, сейчас кто-нибудь сюда может прийти?
– А я ведаю, вашбродие? Могут прийти пьяные из камандатуры, но скорее, будут песни свои орать, так как над ими акромя комиссара начальства нет. Товарищ Варкин только своими бойцами командует.
– А где сейчас товарищ Варкин?
– Мабуть у Ефросиньи – старостихи. Как ейного мужика повесили, так она вдова, стало быть. Вот он к ней на постой…
– Где ее дом стоит?
– Так, посредине. Крыльцо у него большое да резное. Не пройдете мимо. Там солдат стоит.
– Где еще посты стоят?
– Так в той самой камандатуре. Больш нигде.
Спустя десять минут Донской переоделся в форму красноармейца, взял винтовку, и мы пошли, провожаемые взглядом фон Клюге, изображавшего часового. Тихий летний ветер опускался на деревню. Из степи потянул свежий ветерок, неся с собой сочный и ароматный запах разнотравья. Пока мы шли, я с силой вдохнул в себя несколько раз свежий, напоенный ароматом степи воздух и подумал, как же здесь легко дышится. Шли мы по тропинке, вдоль околицы, которая то и дело терялась в густой траве. По дороге мы не встретили ни одного человека, хотя в центре села было довольно оживленно, оттуда слышались мужские голоса и женский смех. Пару раз лениво лаяли собаки, да где-то поблизости заблеяла коза. Минут через семь мы подошли к местной комендатуре, впрочем, о том, что мы дошли куда нужно, стало слышно еще на подходе. Несколько пьяных голосов нестройно тянули песню «Смело мы в бой пойдем за власть Советов». Я остановился, чтобы осмотреться. Изба, в которой красные сделали комендатуру, была когда-то крестьянским жилищем, это можно было судить по затоптанному огороду и саду. Подошли мы удачно, со стороны глухой стены, к которой раньше примыкал сарай или какая-то пристройка и от которой теперь практически ничего не осталось.