Звонарь - стр. 16
Ван Гуль иногда спрашивал:
– Который час?
– Пять часов.
Он думал о том, сколько ему еще придется томиться в ожидании ночи, когда явится сон, дающий забвение и укорачивающий время.
Пять часов! В это мгновение до него доносился торжественный голос башенных часов, заглушавший последние ноты прелюдии, исполняемой маленькими колоколами, звон которых подобен пению детского хора. Он взглядывал за свои часы в стиле империи, стоявшие на камине. Они были украшены четырьмя колонками из белого мрамора: на них покоился фронтон с позолоченными бронзовыми фигурами, у которых были изогнутые лебединые шеи. Обреченный на бездействие, не знавший, чем занять свою мысль, больной мало-помалу привык интересоваться часами. Он беспокоился о своих часах, как о живом существе. Он глядел на них, как на друга. Они заставляли его быть терпеливей, развлекали его бегом стрелок и шумом колес. Они предупреждали его о приближении самых лучших минут, когда ему приносили пищу. Они притягивали его. Другие больные мысленно считают букеты на обоях и драпировках. Он все свое внимание сосредоточил на часах. Глядя на них, он старался предугадать день своего выздоровления, уже близкий, но все еще неведомый… Он постоянно справлялся с часами, проверял их, потому что иногда они были в разладе с башенными часами.
Выздоровев, Ван Гуль не перестал заботиться о точности часов. Проходя мимо колокольни, он всегда сверял свои часы с башенными и почти сердился, если они шли немножко вперед или чуть-чуть отставали. Вся его жизнь находилась в гармонии с часами, точно определявшими, когда ему обедать, ложиться спать и вставать.
– Я запоздал на пять минут, – говорил он недовольно.
Он заботился не только о том, чтоб его карманные часы и часы в стиле империи, украшенные бронзовыми фигурами с лебедиными шеями, были между собой в согласии, он этого требовал и от кухонных часов, циферблат которых был раскрашен красными тюльпанами: ими пользовалась старая служанка Фараида.
Однажды в пятницу, прогуливаясь в рыночный день между бараков, разбросанных по большой площади, он случайно увидел фламандские часы странной формы: они почти совсем спрятались, были почти погребены под старым хламом, лежавшим на камнях мостовой.
На рынке продают все, что угодно: полотно, бумажные ткани, железный товар, земледельческие орудия, игрушки, старинные вещи. Все лежит вперемежку, пестрыми ворохами, словно после разгрома столетий. Товар сложен в кучи, беспорядочно разбросан на земле, покрыт пылью, как будто его только что вынесли из дома, в течение долгого времени бывшего заколоченным. Все вещи были старые, заржавленные, выцветшие, они казались бы безобразными, если бы их не освещало северное солнце, украшавшее их светотенями и рыжим золотом картин Рембрандта. Среди этих развалин, на этом кладбище Ван Гуль, неожиданно для себя, выкопал понравившиеся ему фламандские часы. Они состояли из длинного дубового ящика, с резными облупившимися стенками и великолепным металлическим циферблатом, из сплава свинца и меди, богатой, изящной чеканки. На нем значилась дата «1700», возле нее смеялось солнце, блестел полумесяц в форме гондолы, звезды, снабженные головами барашков, устремлялись к цифрам, словно желая боднуть их.