Звезды царской эстрады - стр. 17
– Ты что ж это, такой-сякой, – я иду, а ты даже “Саша” не крикнешь?
Министр посмотрел на “опереточного лицедея”, как принц Гарри, сделавшись королем, смотрит на Фальстафа, и перестал посещать ресторан.
– Чего это он? – искренно удивлялся Давыдов.
Когда ему нужны были деньги, он просил просто и “бесстыдно”.
Как просят дети. У малознакомых людей. И деньги тратил на лакомства.
Как-то после удачного концерта все деньги проел на землянике.
Дело было в марте.
Он просидел у Дюссо – у знаменитого в Москве Дюссо – целый день в кабинете, пил шампанское и ал только землянику.
Наконец, распорядитель с отчаянием объявил:
– Вы, Александр Давыдович, всю землянику в Москве изволили скушать. Везде посылали. Больше нигде ни одной ягодки нет.
Давыдов уплатил по счету и сказал:
– Дай денег тоже!
Или тратил деньги на игрушки.
С трудом достав несколько сот рублей, вдруг накупал каких-то абажурчиков для свечей, закладочек для книг.
– Дочкам подарки.
– Да ты с ума сошел! На что им эти игрушки? Дочки-то твои почти замужем!
– Все-таки об отце память!
Иногда он рассуждал о политике и с глубоким вздохом говорил:
– Революция необходима! Надо собраться всем и подать прошение на высочайшее имя, чтобы всех градоначальников переменили.
Он был детски простодушен и по-детски же хитер.
Когда он приехал в Москву, у него была масса кавказских безделушек: запонки, булавки, спичечницы с “чернетью”.
Из любезности эти вещи хвалили:
– Премаленькая вещь!
“Саша” сию же минуту снимал с себя.
– Бери.
– Что ты? Что ты?
– Нельзя. Кавказский обычай. Называется: “пеш-кеш”. Бери – обидишь. Раз понравилось – бери. Куначество.
Но затем и он начал хвалить у “кунаков” золотые портсигары, брильянтовые булавки.
И ужасно обижался, что ему никто не дарил “на пеш-кеш”:
– Мы не кавказцы!
– Хороши кунаки!
На него никто долго не сердился, как нельзя долго сердиться на детей.
Хорошее и дурное было перемешано в нем в детском беспорядке…Как ребенок, он быстро привязывался к людям. В нем все старело, кроме сердца. Природа дала ему прекрасный голос, такую постановку голоса, какой не мог бы дать самый лучший профессор, бездну вкуса и помазала его талантом пения. Саша подошел к рампе. Лицо стало строгим, торжественным.
Первое исполнение нового романса. И со второго, третьего стиха театр перестал дышать.
Артистка Е. Гильденбрандт покачнулась. Ее увели со сцены. Красивые хористки утирали слезы. В зале разрастались рыдания. Кого-то вынесли без чувств. Гостивший в Москве французский писатель, толстый, жизнерадостный буржуа, в антракте разводил руками: “Удивительная страна! Непонятная страна! У них плачут в оперетке”.