Зов. Антология русского хоррора - стр. 83
– Нет больше? – спросил он, озираясь.
– Нет. – Коломиец крутил головой. Левая половина его лица была обожжена на войне и выглядела страшно, но этого бывший краповый берет не стеснялся, свое увечье носил с гордостью. – Ехать надо. Могут другие быть.
Павлов чувствовал даже разочарование, сейчас ему хотелось настоящей крови, месива, адреналинового безумия. Мертвые не дали ему этого.
Однако здесь пришла к нему мысль, что ведь другое важно: не смогла смертная сила одолеть его, проклятие старика не взяло. Значит, защита по-прежнему с ним.
– Едем! С дороги уберите это…
Бойцы стащили в стороны части тел, чтобы те не мешали проезду, и кортеж двинулся дальше. Павлов глушил водку и думал о своей силе, и чем больше думал, тем сильнее в его мозгу что-то визжало. Это как будто обезумевшая мартышка на поводке, которую тычут острой палкой бесконечно, или кот, зажатый дверью, или его собственное нутро, готовое взорваться. У въезда в город кортеж остановился возле поста ГИБДД, откуда торопливо вышли полицейские. Выстроившись в шеренгу, они упали ниц перед машиной Павлова, а когда он высунул наружу свою правую руку с золотой печаткой, по очереди вставали и, подойдя, целовали его загрубевшие костяшки, затем возвращались и снова падали ниц. Убрав, наконец, руку, Павлов приказал двигаться дальше и не видел уже, как губы одного полицейского стали темнеть и коробиться, темнота эта полезла по лицу, разветвляясь, порождая по пути волдыри и рытвины, поры раскрывались, высвобождая кровь и сукровицу; полицейский принялся кричать, извиваться на земле, и уже в конце из него полезло что-то черное, похожее на ком громадных червей. Другие полицейские стояли, наблюдая за червями, они ничего не собирались с ними делать.
Проспавшись, утром Павлов полечился ледяной водкой, весь день решал дела, потом отправился в свой особняк, где вместе с женой сходил в баню, где потрахался до тошнотной слабости во всем теле, а вечером, посмотрев на своих детей-поросят, сказал, чтобы катились все в жопу. Ударил жену несколько раз лицом о край стола и заперся в своем кабинете, глядя через камеры на экране ноутбука, как та ползает, плюясь кровью, по гостиной. В тот вечер он не уснул, просидев до утра в кресле и пялясь в пустоту. Не случилось и на следующий день, и на следующий. На четвертый, отменив все дела, Павлов отправился вместе с супругой, чье лицо было черно-сине-желтым, с носом, заклеенным пластырем, на свадьбу к губернаторской дочери. Торжество было пышным, шумным, Павлов привычно варился в этом липком бульоне, делая вид, что все понимает, но он ничего не понимал, почти ничего не слышал из-за визга в голове и низкого, неразборчивого голоса позади него. Этот голос что-то шептал ему, о чем-то пытался сказать, но Павлов никак не мог расслышать, потому за столом, в окружении друзей и коллег, чьи лица были покрыты шрамами, часто свежими, пытался уловить послание с той стороны. Взгляд Павлова, эти ясные адовы глаза на красивой голове, были устремлены в ничто, словно у поэта, который забыл строки на публичном чтении. В конце концов он встал из-за стола и ушел в туалет, где, закрывшись в кабинке, сидел в тишине и пытался понять, что говорит голос по ту сторону визга. Время от времени принимался бить себя по голове и материться, пробуя заткнуть проклятый шум. Однажды, ударив по виску слишком сильно, увидел следующее: ему лет четырнадцать, и он стоит перед большой ямой в земле, вокруг которой камни, слякоть и куски вывороченного экскаватором асфальта; в самой же яме рыжая грязная вода, плавает мусор и страшно воняющая мертвая псина; ослабевший, Павлов трогает ножевую дыру в своем боку и чувствует толчки горячей крови; они идут, они близко, те, что «розочкой» поправили ему лицо и убили его корешей, там, за домом – близко; оборачиваясь, Павлов видит выруливающие из-за помойки, заваленной мусором, фигуры, слышит их злобный лай и, открыв рот во всю ширь, ревет в ответ, и готов драться до последнего, но падает, когда подламываются ноги; вяло машет ножом, а они приближаются и становятся полукругом, и слышит только слюнявое гавканье; впрочем, оно быстро перетекает в крики боли и ужаса, когда что-то из ямы отдает им приказ, эти начинают бить друг друга ногами, кусать, рвать пальцами, сплетаясь телами в смертельном танце последней своей драки; и Павлов, решивший, что у него галлюцинации от кровопотери, смотрит на то, как раздирают друг друга, некоторые уже будучи мертвыми, его враги; и впервые слышит – да, это произошло тогда, – низкий голос, бормочущий из чернильной массы, заполняющей в сознании Павлова мир. И вот они окончательно мертвые, он поднимается и обходит изувеченные тела, улыбаясь легко и непринужденно своими полными красивыми губами, и боли нет, и кровь, льющаяся из раны в боку и лица, не имеет значения. Теперь за его спиной всегда будет покровитель, то, чему нет названия, нет имени, оно спасло ему жизнь, открывая дорогу к успеху; из этого места, где в грязи рождались и умирали его предки и умрут все его сверстники, Павлов поднимется до самых вершин. С мыслями об этом он опустился на колени прямо в глинистое месиво и пал ниц перед громадной ямой, наполненной водой и мусором; и то, что было там, ответило.