Золотой стандарт: теория, история, политика - стр. 55
Но тогдашние политические люди не догадались сделать этих простых соображений. Они изумлялись тому, что публика по странной нелепости предпочитает употреблять легковесную монету, а не употребляет хорошей. Иначе сказать, дивились тому, что никто не хочет платить 12 унций серебра, когда можно произвести уплату 10 унциями. Лошади в Тауэре продолжали ходить по своему кругу. Телеги за телегами с хорошей монетой продолжали выезжать с монетного двора; а хорошая монета по-прежнему исчезала тотчас же, как выходила в обращение. Она массами шла в переливку, массами шла за границу, массами пряталась в сундуки; но почти невозможно было отыскать хоть одну новую монету в конторке лавочника или в кожаном кошельке фермера, возвращавшегося с рынка. В получениях и платежах казначейства машинные деньги составляли небольше 10 шиллингов во 100 фунтах (>1/>2%). Один из тогдашних писателей упоминает о случае, что купец в сумме 35 фунтов получил только одну полукрону машинной монеты. Между тем ножницы обрезывателей работали без устали. Подделыватели денег также размножились и наживались, потому что чем хуже становилась монета, тем легче было подделывать ее. Больше 30 лет это зло все росло. Сначала на него не обращали внимания; наконец оно стало невыносимым бедствием для страны. Напрасным оставалось строгое исполнение строгих законов против обрезывания и подделки монеты. Каждую сессию Олд-Бейлийский суд делал страшные примеры наказания. Каждый месяц на Голборн-Гилл были отправляемы целые партии по 4, по 5, по 6 человек, уличенных в обрезывании или подделке денег. Однажды разом были повешены 9 человек мужчин и сожжена женщина за обрезывание денег. Пользы не было никакой. Огромность выгоды перевешивала для преступников опасность дела. Один из них предлагал дать 6000 гиней казне, если король простит его. Казна отвергла взятку; но молва о богатстве казненного больше возбудила подражать ему, чем запугало его наказание[123]. Строгость наказания даже служила ободрением к преступлению. Обрезывание денег, при всей своей вредности для общества, не представлялось публике таким возмутительным, как убийство, поджог, разбой, даже воровство. Все обрезыватели вместе приносили нации громадный вред; но преступление каждого из них в отдельности было ничтожно. Отдать полукрону не такой, как она получена, а обрезав с нее на полпенни серебра, – это казалось мелким, почти незаметным проступком. Даже в самое жаркое время ропота нации на испорченность денег каждый казнимый за участие в их порче имел на своей стороне всеобщее сожаление. Констебли неохотно задерживали преступников; мировые судьи неохотно предавали их уголовному суду; свидетели неохотно делали показания; присяжные неохотно произносили слово «виновен». Напрасно объяснялось публике, что обрезыватели денег приносят гораздо больше зла, чем все разбойники и воры вместе. В своей сложности зло от них было очень велико; но лишь ничтожная доля его приписывалась каждому из них. Потому вся нация будто сговорилась мешать действию закона. Приговоров о наказании было много; но сравнительно с числом преступлений они были редки, и приговоренные преступники считали себя несправедливо убиваемыми людьми, в твердом убеждении, что их проступок – если стоит называть его проступком – такой же простительный, как проступок школьника, тайком собирающего орехи в лесу соседа. Все красноречие напутствовавшего их священника редко убеждало последовать полезному обычаю, по которому другие казнимые публично признавали перед смертью ужасность своего преступления