Золотой ключ, или Похождения Буратины - стр. 73
Отравился Пьеро по глупости: схомячил какую-то падаль, найденную в траве. Кажется, это была недоеденная тушка какого-то мелкого зверька вроде дикой крысы. От неё отчаянно воняло, но Пьеро был под айсом. То есть находился в состоянии полного неразличения добра и зла.
В этот день они прошли километров тридцать, по жаре, по сильно пересечённой местности. Карабас с командой не церемонился и вовсю использовал свои возможности психократа. Пьеро даже не чувствовал своих рук и ног – они двигались сами, повинуясь чужой воле. Всё, что можно было делать самому – утирать пот со лба. Вместо этого Пьеро пил солёные капли, стекающие на губы, и шептал имя возлюбленной. В сочетании с набирающим силу айс-приходом оно полностью выносило то немногое, что осталось от мозга. Это было состояние не то чтобы даже приятное, а балдёжное – он был как бы подвешен внутри себя, будто его сердце лежало, скрючившись, в гамаке, над какой-то шевелящейся, движущейся бездной, пробитой навылет мутным дневным жаром. Потом и это прошло, осталась только блаженная зупа подступающего небытия, – и вот тут-то его и пробило на хавчик. Да так пробило, что он даже вывалился на пару секунд из ментального захвата Карабаса и прихватил ту дохлятинку.
Теперь он лежал в рододендроновых зарослях и тихонько постанывал, пытаясь проблеваться. К сожалению, блевать было решительно нечем: всё содержимое желудка Пьеро уже оставил на прошлой стоянке. Ещё хуже было то, что рвотные позывы сопровождались неконтролируемыми эмо-выплесками такой силы, что даже Карабас не выдержал и со словами «полежи пока тут» куда-то ретировался, унося на руках потерявшего сознание Арлекина.
– Я люблю тебя, о Мальвина, – стонал Пьеро, борясь с тошнотой, – я люблю тебя до смерти своей… нет, больше смерти своей. О смерть, этот старый немецкий маэстро, глаза голубее небес – смерть, отсроченный час, о-о-о-о! – он видел, как никнет трава, убиваемая его эмополем, как оголяются и чернеют ветви рододендрона, и что-то внутри него просило муки ещё чернее и безысходнее, чтобы облако страдания накрыло весь мир и погасило солнце, опаляющее веки.
От наполнившей поляну нестерпимой тоски умерла в полёте огромная муха и шлёпнулась Пьеро в рот. Тот пососал её и выплюнул, но сил на плевок не было – муха приклеилась к губе и повисла на ней.
Потом стало ещё хуже – страдание переплавилось в ровную серую немочь. Пси-способности как будто начисто отрезало: в этом состоянии Пьеро не мог даже самовыражаться. Оставалось читать заветные стихи. Они немного помогали, оттягивали немоготу, давали минутную силу на полвздоха и забвение печальной смерти на полшишечки.