Золотой братик - стр. 47
Дай вяло попил невкусную минералку. Артем посмотрел пристальнее:
– Ты опять вареный… Расстроился из-за школы? Из-за своих ребяток?
Дай кивнул.
– Но ведь ты с ними-то в последнее время даже не играл?
Дай пожал плечами. Как объяснить, что, хоть они намного крупнее, но – не взрослее? Что с ними – неинтересно? Но они… родные?
– Зря я тебя без присмотра оставил.
Дай виновато улыбнулся. Но ведь он же ничего плохого не натворил. Покатался только. Почему он раньше Артема боялся? Ведь свет, которым сияет ясноглазый и всемогущий Юм, в самом Артеме тоже сразу бросается в глаза. И еще в нем что-то… Доброе… Дай устал и прислонился виском к защитному мягкому выступу подголовника. Какая убаюкивающая эта линия плавного полета над лесной шубой… Слишком жарко и одновременно колюче холодно. Артем встревожился:
– Да что с тобой? Спать хочешь?
Дай кивнул. Артем еще что-то сказал, но Дай слышал уже неясно, сквозь неодолимую жаркую лень. Артем ледяной рукой потрогал лоб. Глянул расширившимися, ярко-серебряными глазами, секунду еще летел прямо, а потом резко переложил люггер на другой курс.
Ну, вот… Докатался. Госпиталь. Белые коридоры, палата с окном в лес, врачи. Уколы, таблетки, микстурки, горячая подушка, жесткая пижамка… Все, заболел. Артема не было, работа, – но он оставил, как привет, книжку с картинками. Да и вокруг были врачи, которых Дай немного знал. Няня сидела у кроватки и никуда не уходила, давала Даю понемножку какое-то кислое теплое питье и тихонько читала оставленную Артемом книжку про смешных зайцев. Картинки – еще смешнее, Дай их разглядывал долго и смеялся бы, если б горло так не болело. А так лишь улыбался. Лежал пластом.
Совсем уж плохо было только в первые день и ночь. Потом он всего лишь чувствовал себя тяжелой ватной куклой, промокшей от лекарств и пота. Только тоненькие проволочки нервов натянулись внутри так туго, что плакать хотелось. Но он терпел. Кроме вечеров, конечно, когда, просидев с ним часок-полтора, уходил навещавший Артем. Он оставлял книжки, маленькие игрушки и тяжелые, милые, с липкими капельками смолы, темно-коричневые кедровые шишки. Даю нравилось их расколупывать и вынимать крепкие орешки. Или даже просто нюхать… Вот после ухода Артема он и нюхал. И плакал. Голову прятал под одеяло, чтоб никто не видел.
Больница оказалась местом не страшным, а скучным, привык он быстро. Взрослые – тихие и заботливые. Других заболевших деток он не видел и не слышал – да были ли они в соседних палатах? Наверно, он один такой дурачок, что заболел. Днем с ним сидели няни, читали книжки, играли в лото, заходили добрые доктора – а ночью была открыта дверь в полутемный коридор, и там неподалеку, в налитой от пола до потолка стерильной тишине был дежурный доктор. Не страшно, но надо терпеть медленное, вязкое движение времени. И лечение надо терпеть. Он терпел, когда светили в горло каким-то зеленым светом, жевал честные беленькие таблетки, потому что ему нравилась их рассыпчатая горечь; давился липким сладким витаминным сиропом, пил соленую скользкую водичку, которая тут же проходила насквозь обильным скользким потом. Ласковые нянечки помогали переодеть рубашку, приносили на белых больничных тарелочках пахучие яркие фрукты. Тесный ошейник на горле, от которого было больно глотать, ослабел и исчез; и разрешили вставать. Дай стал включать экран на стене против кроватки, выбирал сказки. Только ни одну до конца не досмотрел – или сразу становилось неинтересно, или уставал от шума, криков, звона и мельтешащих приключений. Или внезапно так жалко становилось всех этих выдуманных людей, что слезы потоком лились. Совсем стыдно.