Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - стр. 74
О практических занятиях черной магией есть лишь одно свидетельство – на грани “исторического анекдота”. В 1908-м, после возвращения из Парижа, Гумилев рассказывал своей царскосельской знакомой Делла-Вос-Кардовской о предпринятой им попытке “вместе с несколькими сорбоннскими студентами” увидеть Дьявола.
Для этого нужно было пройти через ряд испытаний – читать каббалистические книги, ничего не есть в продолжение нескольких дней, затем в назначенный вечер выпить какой-то напиток… Все товарищи очень быстро бросили эту затею. Лишь один Н. С. прошел все до конца и действительно видел в полутемной комнате какую-то смутную фигуру.
Очень важно осознавать разницу между периодами в жизни человека. Мучительно не уверенный в себе парижский декадент – это не бравый “гусар смерти” и не напористый петроградский мэтр. Юноша, вызывающий дьявола, – не тот Гумилев, который “крестится на все церкви”. “Мы меняем души, не тела…” Но есть преемственность между этими разными душами, есть нечто, связывающее их.
В Париже Гумилев продолжал свое знакомство с Ницше. Без сомнения, в первые месяцы он усиленно совершенствуется во французском языке и читает в оригинале поэтов-модернистов. В круг его чтения входят также (примечательно!) “старинные французские хроники и рыцарские романы” (14.01.1907). Затем наступает время нового обращения к России, к отечественной культуре. В письме к Брюсову от 22 января 1908 года Гумилев говорит о том, что перечитывает Пушкина и Карамзина. Соблазнительно предположить, что в случае последнего это были именно “Письма русского путешественника”. Более чем естественно молодому русскому поэту, оказавшемуся в Париже в годы русских смут, открыть книгу, написанную сто с лишним лет назад русским писателем, который был в “Юлиановом граде” свидетелем великой смуты французской.
А какова была реакция Гумилева на “русскую смуту”? Единственный отклик – стихотворение “1905, 17 октября”, выражающее довольно яростное (но скорее эстетически, чем политически мотивированное) неприятие молодого российского конституционализма:
Впрочем, едва ли эта позиция (хотя и гармонирующая с пассеистическими вкусами и мистическими настроениями молодого поэта) была намного более глубокой и прочувствованной, чем сравнительно недавняя “революционность”. Скорее это была эпатажная поза, порою самим же поэтом вышучивавшаяся. В письме к Анненскому-Кривичу от 2 октября 1906 года он пишет: