Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - стр. 37
Б. В. Легран – директор Эрмитажа, начало 1930-х
Увлечение марксизмом было неглубоким и коротким; куда важнее для Гумилева был другой мыслитель, которого тоже открыл для него Легран, – Фридрих Ницше, уже успевший войти в России в моду. Первый перевод “Так говорил Заратустра” вышел в 1894 году. Гумилев, вероятно, знал, что автор “книги для всех и ни для кого” рос, подобно ему, слабым, болезненным, некрасивым, что Ницше преодолел свою слабость усилием духа, создав великий миф о Сверхчеловеке, – и заплатил за это безумием. Гумилев был юн, горд, самолюбив, честолюбив, властолюбив… (Пожалуй, даже больше власто-, чем честолюбив: если Кузмин, к примеру, мечтал “о любви и славе” – повторяющиеся в его стихах слова, то Гумилев – о любви и власти.) Его привлекали сила и воля – в чем бы они ни проявлялись. В детстве его поразили слова Евангелия: “Вы боги”. Вероятно, именно стремление к беспредельной мощи, ощущение каких-то и привлекательных, и пугающих сил, которые таятся в глубине его “я” и никак не могут выйти наружу, – все это предопределило и его любовь к Ницше, и последующие мистические увлечения. Хотя, конечно, некоторые тенденции просто витали в воздухе. К концу XIX века масштабы идей, страстей и амбиций отдельной человеческой личности на Западе стали явственно и невозвратимо уменьшаться. Ницшеанство и модернистский индивидуализм были отчаянной попыткой противостоять этому детерминированному историей процессу. Но в конце концов Клио победила: то, что она не смогла осуществить эволюционным путем, совершилось путем революционным и кровавым.
Лукницкий держал в руках экземпляр “Так говорил Заратустра” с отчеркнутыми рукой Гумилева местами. Вот некоторые из них:
Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью.
Из всего написанного я люблю только то, что написано своею кровью. Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух.
Свободный от чего? Какое дело до этого Заратустре? Но твой ясный взор должен поведать мне: свободный для чего?
О любви Гумилева к Ницше в последние годы жизни писала, в частности, И. Одоевцева. Мотивам мрачного базельского пророка в его творчестве посвящены специальные работы. Другое дело – то, как интерпретировалось это ницшеанство иными критиками и мемуаристами, сводившими его к культу силы, презрению к женщине и тому подобным общедоступным плоскостям…
Лукницкий упоминает о чтении еще одного философа, важного для той эпохи, – Владимира Соловьева. Можно предположить, что внимание Гумилева должна была привлечь не мистическая сторона учения Соловьева (которая была так важна для юного Блока) и не его поэзия, а скорее красочное и мрачно-торжественное описание “последних дней” в “Трех разговорах”.