Злая Русь. Царство - стр. 25
А вот Дитрих, коего все же успели достать после падения на землю, уже точно доходит. Проникающее в живот ранение, нанесенное обструганным колом, не оставило ему ни единого шанса. И даже пострадавший в схватке полубрат по-прежнему сидит в грязи, прислонившись спиной к лошадиному боку. Бледный от потери крови или от страха, он безуспешно пытается остановить кровь из глубокой проникающей раны под правой ключицей, оставленной шипом, притороченным к древку полукопья.
Хреновы годендаги, блин, зародились, оказывается, не во Фландрии…
Итого уцелело всего два сержанта – тот, кто сражался рядом со мной, да арбалетчик. И еще мы с Микулой в строю. Против как минимум трех лучников впереди по дороге и не менее десятка чудинов, уже двинувшихся в нашу сторону, сжимая окровавленное дреколье в руках.
Сердце пропустило один удар – в воздухе над моей головой коротко свистнули две стрелы. И не успевший даже поравняться с нами верховой дернулся, а после безвольно обмяк на конском крупе, поймав одну стрелу в грудь, а другую в живот.
«Как-то быстро уполовинилось число боеспособных сержантов… И какие же, зараза, у чудинов меткие лучники!» – вот что пронеслось в моей голове, пока я лихорадочно соображал, как выбраться из смертельной западни.
Но ничего путного и толкового в моей голове так и не родилось.
А затем единственный уцелевший сержант отбросил топор и опустился на колени перед приближающимися эстами, глумливо посмеивающимися над его трусостью и, очевидно, уверенными в своем превосходстве и скорой победе.
И вот эти их усмешки, вкупе с жестом безволия крестоносца и собственным отчаянием – отчаянием оттого, что из-за какой-то хреновой засады весь мой план летит коту под хвост, – они вновь разожгли во мне пламя свирепой ярости. В следующий миг я перевесил щит за спину и стремительно шагнул к повернутому спиной ко мне ливонцу. После чего отвесно вогнал клинок в основание его шеи, казнив труса на глазах замерших от неожиданности чудинов, словно гладиатора на римской арене. Затем подошел к пытающемуся что-то произнести Дитриху, поднявшему руку в умоляющем жесте, и добил юнца, так и не ставшего рыцарем, вонзив острие меча в его горло. Парень в последний раз дернулся, и рука его безвольно упала, а обращенные ко мне глаза застыли, остекленели.
По-своему, я проявил милосердие – парень все одно был обречен, и при этом естественный конец его от раны в живот ну никак нельзя было назвать легким. А уж если бы стали добивать эсты… И ведь все в духе морали средневековой Европы, породившей даже по такому случаю кинжал милосердия, предназначенный для добивания – мизерикордию.