Журнал «Юность» №10/2024 - стр. 15

Но судьба оказалась слепа. Невесть откуда взявшаяся в столице вспышка эпидемического паротита докатилась и до меня. Две недели я умирал в больнице, распухший и прибитый к кровати. Злился, что не могу готовиться к концерту. А потом меня настигли осложнения.

Осложнением стала потеря слуха – а для музыканта вроде меня это почти приговор. Оглох я не полностью, но врачам приходилось говорить со мной втрое громче. Теперь о том, чтобы уловить тончайшую настройку струн или подвести точно выверенное плавное крещендо, не могло быть и речи.

Врачи сказали, что глухота может быть временной и в течение месяца слух может восстановиться. Прикинув так и этак, я написал в консерваторию, сказал организаторам концерта, что мое участие под вопросом и пусть на всякий случай ищут замену, а потом уехал на родину под Смоленск – к маме и дедушке. Раз врачи все равно не могут помочь, решил я, пусть помогают стены.

Самочувствие почти восстановилось, слабость постепенно отпускала. Два раза в день я брал в руки гитару и пытался играть, но спустя пять минут обессиленно откладывал ее. Потом сидел на колченогом стуле, глядел в пол, вцепившись в волосы, и слезы капали на облезлый ковер с кончика моего носа.

Мама ухаживала за больным дедушкой. Он уже не ходил, стал забывать слова. Иногда не узнавал маму, иногда – меня. В нем виднелся лишь бледный призрак человека, который когда-то растил меня наравне с матерью. Я прислонялся ухом к его губам, чтобы расслышать.

– Володя… – бормотал он. – Паша…

– Я Леша. Леша, дедушка, – терпеливо отвечал я, беря его за руку. – Я здесь.

– Слушай… Слушай…

Я слушал его, но он так ни разу и не смог продолжить фразу. Лишь повторял это слово.

Ночами мне не спалось. Дедушке часто становилось плохо, по ночам мы с мамой дежурили у его кровати, но даже в мамину «смену» мне подолгу не удавалось сомкнуть глаз. Все время мерещился стук.

Я вспоминал, как в детстве просыпался по выходным, ночуя у дедушки, от ритмичного стука. Тук-тук-тук. Тук-тук. Шорох, тук. Тук-тук.

За столом в гостиной дедушка занимался каким-то загадочным неизвестным ремеслом. Не знаю, откуда он брал эти стопки толстой желтоватой бумаги, но ею были забиты все шкафы в гостиной. Он вкладывал лист в железную рамку с ячейками и выгравированными внутри точками и водил по ней затупленным шилом – он называл его грифелем. Находил ячейку, нашаривал одну из шести точек и – тук-тук – вбивал в нее грифель. Плотная, похожая на картон бумага вспучивалась бугорком. В сочетании точек на шести полях крылись буквы, которые я не мог прочесть.