Журнал «Юность» №03/2025 - стр. 25

…граф вскочил, завопил, выставив руки, запричитал, заплакал, забился в истерике, но ассистент, словно не слыша, держал ружье против лица соперника и тяжело сопел, – набычившись, смотрел в лицо Мулера и сопел, – как бык, готовый кинуться на тореадора, – не убивай, сказал Мулер, я тебе еще сгожусь, – но пан Войтек сопел и дрожал в пароксизме мести, едва сдерживая себя, а Мулер, разглядев кровь на руках, стал машинально отирать руки, пытаясь стереть кровь, взял белье и медленно отирал руки, но не вытирал, – размазывал, и такой запах крови стоял округ, что обоих мутило и головы их рвались от отчаяния; пауза все длилась и Мулер уже хотел отойти, видя, как ружье дрогнуло, опустившись, но пан Войтек заметил это, поднял ствол, вновь уставил его в лицо визави и прижал пальцем крючок спуска… дело было, как случается, из-за бабы, той самой, которая с простреленным животом лежала уже возле Мулера, не дыша, – виноват был Мулер, потому что дам он любил больше дела, а дамы, чего уж там, любили его, – Давид Мулер владел фотографией, которую основал в Лиде его отец аж в конце того века, в котором был изобретен дагеротип, – отец отца, то есть дед Давида, был химик и как раз занимался дагеротипами по уже известным человечеству схемам, но процесс был настолько дорог, что дед лишил семью средств и едва не пустил жену с детьми по́ миру; габай просил деда бросить химию, ребе просил бросить дагеротипы, заняться, что ли, торговлей, открыть лавку хоть скобяных изделий или продавать муку, но тот не хотел муки, не мечтал гвоздей, а только химикатов, реактивов, разных жидкостей, порошков и не пойми чего ради получения нестойких изображений сожителей и соплеменников, – так от него и осталось с десяток мутных картинок, на которых чинно сидели какие-то канувшие в бездну истории лидчане, – картинки ныне в Минском областном краеведческом, да две, говорят, в Лидском музее, – я не видел, мне сказывали, верю, впрочем, где же еще? – Давидов дед передал страсть Давидову отцу, и Давидов отец, не будь дурак, поставил дело как следовало быть: добыл ростовых денег и арендовал флигелек с крышей из стекла, пристроенный к «Гранд-отелю» Беньямина Ландо – на Виленской, недалеко от костела, и так его прибрал, то есть флигелек, что он засиял невиданной красой: дальнюю стену занимал задник, изображающий гладь моря с пальмами на берегу, пред ним стоял ампирный столик, рядом со столиком – римская ваза с кариатидами, разумеется, псевдоримская, на окнах – тяжелые шторы темного золота, на одной из стен – бронзовый канделябр со свечой, а на полу – ковер, изображающий траву; в прихожей была конторка с образцами тисненых паспарту, где юный Давидик брал заказы; конторская суета была ему невмочь, потому, способствуя отцу, стал он прибиваться к делу и, поднаторев, добился места копировщика, то есть печатал фотографии, и заодно делал подсобную работу – монтировал фоны, бутафорию, двигал мебель, камеру, менял объективы и даже чистил зимой стеклянную крышу после обильных снегопадов; позже Давид стал ретушером и с удовольствием правил отцовы негативы; тут он считал себя художником и знакомым дамам говорил гордо: я художник, а скоро стану фотографом, – и стал – по смерти отца; похоронив отца, а вскоре мать, перенял студию и уже водил дружбу с Беньямином Ландо, с другими пафосными панами Лиды и даже с городским старостой Леоном Висмонтом, который приходил запечатлеть себя ради истории веков, – являлся на съемки с дочкой Беатой семнадцати годов, красавицей, на которую Давид сразу глаз и положил, – вздыхая по ней, думал: чужого поля ягода, не по зубам будет, хороша, мол, Маша, да не наша, и эта Беата на него даже не смотрела, да зато другие смотрели, и он утешился, потому что ему, может, и не важно было, кто именно смотрит, а другие смотрели да поощряли – взглядом, прикосновением, вздохом, и так смотрели, что сердце ухало, томясь, и все тело томилось, сжигая в томлении разум и один только ориентир оставляя слепым чувствам: ладони парня делались влажными, мысли расслабленными, голос приобретал бархатные нотки и весь вид его говорил о стремленье обольстить, подчинить, завладеть, и женщинам это нравилось, – они специально приходили в студию, чтобы увидеть Давида, перекинуться словом и отдаться в его мастеровитые руки; став полноправным хозяином студии, завел он особую манеру общения с дамами: сажая их в кресло, поворачивая так, сяк да еще эдак, невзначай касался их рук, поправлял пряди волос под шляпками, разглаживал складки платьев и осторожною ладонью выпрямлял их слегка ссутуленные спинки; дамы млели под его нежными руками, краснели и смущенно опускали ресницы, а он, чувствуя власть, снова вертел их под камерой, кружился вкруг штатива, не давая опомниться, – ставил свет, менял объективы, ходил туда-сюда в поле съемки, завораживая, гипнотизируя этим ритуальным танцем, и дамы в изнеможении ощущали приливы счастья, порой буквально, а он все не мог успокоиться, танцевал, вертелся, снова и снова ставил свет, поправлял прядки, складки платьев, трогал пухлые ручки и наконец, взволнованный, завершал процесс, сделав снимок… дамы, облегченно вздохнув, в крайнем возбуждении покидали студию, чтобы спустя время явиться вновь за впечатлениями; мужчин и детей он не обхаживал, в них был модельный интерес, не более того, но женщины… женщин он обожал, и многие женщины обожали его; за съемочным павильоном была у Давида каморка, где он поставил кровать, повесил над ней сиреневый полог, а в углу поместил украшенный резьбою столик, на котором всегда были фрукты, фужеры и бутылка с вином, – здесь он принимал ангелочков, которые благоволили ему; место было тайное, дамам не резон было болтать, а сам Давид и вообще был не в интересе; в 1909-м поехал он в Германию, бросив женщин, – в Шарлоттенбург к Адольфу Мите, который только вернулся из Египта; три месяца Давид постигал в его фотомеханической школе азы цветной фотографии, надеясь сразить новыми навыками не только Лиду, но и Минск, а может, чем черт не шутит, даже Петербург, не зная, впрочем, что Петербург уже и сражен известным маэстро Прокудиным-Горским; Мите так любил Давида, что снабдил его чертежами камеры для цветной съемки, обучил всем тонкостям процесса, и вскоре нагруженный бесценным багажом знаний ученик благополучно возвратился в Лиду, где, как говорил классик,