Журнал «Юность» №01/2024 - стр. 18
– Можно я посижу здесь? – спросил я старика.
Он мазнул по мне взглядом из-под дремучих бровей, и мне почему-то стало стыдно за свою кислотную куртку: слишком яркая краска выбивалась из общей палитры.
– Сиди, коли заняться нечем, – скупо ответил он. Достал из ящика веревку и принялся вязать узлы.
Я снял куртку и положил под спину. Руки чесались сделать набросок, но я медлил. Казалось, если я сделаю это без разрешения, то нарушу очень важную заповедь человеческого уединения. Старик медленно и обстоятельно щупал веревку крепкими пальцами цвета красного дерева. Пальцы не разгибались до конца, будто и впрямь были деревянными, но это не мешало ему ловко переплетать веревку, создавая какой-то замысловатый узор. Рука была огромной, и я непроизвольно сжал свою: кулак старика был раза в два крупнее моего.
– А можно я вас нарисую? – неожиданно для себя спросил я.
– Защем? – переспросил старик, и мягкое башкирское его «щ» придало мне храбрости, словно показывая, что под корой сокрыта мягкая сердцевина.
– Я художник… – Я замялся, откашлялся: что бы я сейчас ни сказал, все бы звучало как оправдание, поэтому начинать следовало с правды. – Плохой художник. Но хочу еще раз попробовать стать лучше.
Старик посмотрел на меня. Я никогда не видел такого взгляда. В его глазах не было ни доброты, ни понимания, ни, напротив, осуждения. В них была справедливость. Так должна смотреть правда, если она существует. Без ложных оттенков суровости или сострадания. Беспримесная, открытая и честная.
– Так рисуй: вон рещка, вон рущей.
Я достал альбом и послушно вперился глазами в пейзаж.
Скалистая гряда удивительно графично перекочевала на лист. Я не заметил, как увлекся.
Спустя около получаса я огляделся. Старик возился с рыболовной сетью. Он будто почувствовал мое движение и вдруг сказал:
– И не сосчитать, сколько годов я здесь служу, а не видел ни одного одинакового дня. Это хорошо, что ты рисуешь. Дни не повторяются, а память все не удержит.
– Как вас зовут?
Старик явно был не из разговорчивых, и потому я решил ковать, пока горячо.
– Хароном люди кличут. – Он едва заметно усмехнулся в бороду, и меня снова обволокло его мягкое произношение.
– Вы на него совсем не похожи, – сказал я.
– Если камень назвать лодкой, он все равно не поплывет, – ответил старик. И добавил: – Мать меня Хайдаром назвала. Говорила, значит «лев».
Его руки остановились на некоторое время. Он вспоминал. И я тоже ясно увидел женщину с изумительно белой кожей и нежным взглядом миндалевидных глаз. Видение было настолько яркое, что я тут же сделал набросок: платок, низко прикрывающий лоб, восточные темные глаза, четкий рисунок губ. И монисто. Не знаю, носила ли мать Хайдара монисто, но у меня в голове слышался его мелодичный звон. Карандаш скользил легко, и женщина оживала – словно в покадровом графическом мультфильме. Женщина за шитьем. Женщина у колыбели. Женщина кормит ребенка грудью.