Жизнь как она есть - стр. 25

, «Сонора Матансеро»[74] и «Оркестр Арагона»[75] правили бал. Я никогда не умела танцевать. Родители воспитывали во мне презрение к атрибутам западного мира, навязываемым людям черной расы, к чувству ритма и чрезмерной чувственности. Я сделала неожиданное открытие: Жак в «отношениях» со своим телом был совершенно раскован, но я не пыталась подражать ему, потому что не хотела показаться смешной другим танцорам и, терзаясь завистью и ревностью, сидела за столиком со стаканом Planteur[76] и пыталась делать хорошую мину при плохой игре. Мы часто оставались в клубе до рассвета и возвращались домой по мертвенно-бледному Парижу, мимо метельщиков во флуоресцирующих фартуках, и спускались в метро в компании сонных гуляк, чтобы вернуться в Университетский городок. Надеюсь, никто не упрекнет меня за то, что предавалась страсти с сыном одного из самых кровавых диктаторов мира. Я жила страстью. Страсть не анализирует и не занимается морализаторством, она изнуряет, горит и сжигает.

В середине октября я все-таки собралась с силами и вернулась в свою комнату, оставив спящего Жака, побросала вещи в чемоданы, плохо соображая, что делаю, и первым поездом уехала в Шартр, забрала Сильви и Дени, отправилась в Орли и полетела в Гвинею. Сама не знаю, зачем так наказала себя, наверное, мною руководило неверно понятое чувство материнского долга. Я верила, что действую на благо детям. Говорила себе: «Долой эгоизм и легкомыслие! Дени и Сильви-Анна не должны расти с матерью-одиночкой! Они имеют право на родину, крышу над головой и отца». Не помню, как добралась до Конакри, и в машине Секу Кабы от страха лишилась чувств. Я была так слаба, что слегла, кружилась голова, трудно было совершать самые простые действия – напиться воды, умыться, одеться, что-нибудь съесть… Большую часть времени я оставалась в своей комнате.

– Ты не умрешь, мамочка? – шепотом спрашивал малыш Дени, а я молча прижимала его к себе, не имея сил ответить. Гналенгбе и Конде считали, что во всем виновата свирепствующая в стране малярия. Он заставлял меня принимать хинин и пить горький тонизирующий чай из кенкелибы, но не мучил расспросами о Париже, боясь усугубить ситуацию.

Я двигалась, как зомби, вздрагивала, когда ко мне обращались, и Конде перешел спать на циновку, стоило мне признаться, что я даже помыслить не могу о физическом контакте с ним. Секу Каба удрученно наблюдал за крахом нашего супружества. Из письма Эдди я узнала, что Жак приезжал в Реймс, просил у нее мой адрес в Конакри и вел себя как безумец. Сказал, что отправит в Гвинею эскадрон тонтон-макутов, они убьют Конде и заберут меня, а потом мы уедем на Гаити.