Жизнь идиота - стр. 2
Я, конечно, тоже сидел с ним – из вежливости. Не признаваться же, что любимая моя команда – сверхбуржуазная «АББА». Но с отцом однажды схватился. На все мои выпады против так называемой дисгармонии отец философски заметил:
– Есть люди, у которых слух настроен таким образом, что они могут воспринимать только «Волшебную флейту». Но есть особи с усложненным восприятием – этим подавай «Весну священную». Вот из них-то и получаются настоящие джазмены!
Отряскин был из последних. Я сразу понял: в группе, если мы даже ее и создадим, нам вместе долго не играть.
Верхом совершенства для меня по сей день остается битловская «Она любит тебя».
Как и еще для одного нашего общего с Отряскиным приятеля – Мурашова.
Леха Мурашов (будущий барабанщик «Секрета») учился в том же ЛГПИ им. А. И. Герцена на географическом. Как-то он сидел в институтском киоске и болтал с киоскершой. Меня в том киоске заинтересовала китайская проза пятнадцатого века (до сих пор на полке стоят купленные именно в тот день две книжки). Мы с ним зацепились языками, потрепались о том о сем. Уже тогда на факультете я пытался сколотить биткомпанию. Вошли в нее мрачный басист Гудков и художник-философ Паша Голубев (где он сейчас, романтик Паша?). Репетировали в студенческом клубе. Как правило, два часа настраивали дымящуюся, разбитую на бесконечных вечеринках аппаратуру, затем минут двадцать удавалось побренчать на самопальных гитарах, прежде чем все вновь выходило из строя. Был с нами еще соло-гитарист – к сожалению, я забыл, как его звали. Я играл на раздолбанном пианино и пригласил как-то Мурашова – послушать.
Яростно мы что-то тогда выдали: звук был ужасный, глотки срывались. Я колотил по клавишам что есть силы.
Леха потом признался:
– Самое главное впечатление от этой халтуры – как ты, Ильич, атаковал пианино.
Верно, я действительно был в ударе.
С тех пор, как ни встретимся, он мне неизменно припоминает:
– Ильич, а помнишь, как ты атаковал пианино?
Конечно, помню.
А теперь – филармония.
Отряскин жил на самом ее верху – в его жилище вела мрачная лестница. Там, несомненно, обитал призрак Раскольникова. Когда четыре пролета оставались позади, распахивалась обитая дерматином дверь и гость попадал в коммуналку с темным коридором, тремя комнатками и традиционно обшарпанной кухней – тараканы столовались в ней днем и ночью. Все три кельи занимали дворники, разумеется студенты, и жизнь текла бестолково, как в общаге. Один из Андрюшиных коллег, пятикурсник Политеха, обитал в самой большой конуре с маленькой, скромной, как мышка, женой. Он носил очки а-ля «человек в футляре», но, в отличие от Беликова, был душевен и остроумен. Этот сосед собирал пластинки, к нам относился прекрасно и в шутку называл Отряскина «приметив-роком» (от слова «примитив»). Еще одного жильца помню смутно, кажется, тот создавал стихи-верлибры. Отряскинская каморка оказалась самой светлой, окно выходило прямо на крышу – открывался настоящий «парижский» вид. Кровельное железо вокруг простиралось километрами, целый район – шагай не хочу. Можно было свободно путешествовать, встречаясь разве что только с кошками. Это было царство Карлсона! Подозреваю, Отряскин часто так вдохновлялся. Вверху облака. Под ногами ржавые громыхающие листы – одни антенны и дымоходы. И – никого!