Жизнь и судьба - стр. 119
И Абарчук подумал о себе – падло. И тут же думал о Бархатове – падло.
Его не позвали, позвали Неумолимова, и, улыбаясь коричневыми зубами, пошел к нарам кавалерийский комбриг, кавалер двух орденов Красного Знамени. Улыбающийся человек, подходивший к воровскому столу, двадцать лет тому назад вел в бой кавалерийские полки добывать мировую коммуну…
Зачем он говорил Неумолимову сегодня о Толе, о самом своем дорогом.
Но ведь и он шел в бой за коммуну, и он из своего кабинета на кузбасской стройке рапортовал Сталину, и он волновался, окликнут ли его, когда потупившись, с деланно безразличным лицом, проходил мимо тумбочки, покрытой вышитым грязным полотенцем.
Абарчук подошел к нарам Монидзе, тот штопал носок, и сказал:
– Знаешь, что я подумал. Я уже завидую не тем, кто на воле. Я завидую тем, кто попал в немецкий концлагерь. Как хорошо! Сидеть и знать, что бьет тебя фашист. У нас ведь самое страшное, самое трудное – свои, свои, свои, у своих.
Монидзе поднял на него печальные большие глаза и сказал:
– А мне сегодня Перекрест сказал: «Имей в виду, кацо[6], дам тебе кулаком по черепу, доложу на вахте, и мне благодарность будет, – ты последний изменник».
Абраша Рубин, сидевший на соседних нарах, сказал:
– И не это самое плохое.
– Да, да, – сказал Абарчук, – видел, как комбриг обрадовался, когда его позвали?
– А ты огорчился, что не тебя позвали? – сказал Рубин.
Абарчук с той особой ненавистью, которая рождается болью от справедливого упрека и подозрения, сказал:
– Читай свою душу, а в мою не лезь.
Рубин по-куриному полузакрыл глаза:
– Я? Я даже огорчаться не смею. Я низшая секта, неприкасаемый. Слышал мой разговор с Колькой?
– Не то, не то, – отмахнулся Абарчук, встал и вновь зашагал в сторону тамбура по проходу между нарами, и вновь до него доходили слова длинной, не имеющей конца беседы.
– Борщ со свининкой и в будни, и в праздники.
– У нее грудь, ты не поверишь.
– А я по-простому – баранину с кашей, зачем мне ваши майонезы, граждане…
Он снова вернулся к нарам Монидзе, присел, прислушался к разговору.
Рубин говорил:
– Я не понял его, почему он сказал: «Станешь композитором». А это он имел в виду стукачей – пишут оперу, ну оперуполномоченному.
Монидзе, продолжая штопать, сказал:
– Ну его к черту, стучать – последнее дело.
– Как стучать? – сказал Абарчук – Ты ведь коммунист.
– Такой же, как ты, – ответил Монидзе, – бывший.
– Я не бывший, – сказал Абарчук, – и ты не бывший.
И опять Рубин обозлил его, высказав справедливое подозрение, которое всегда оскорбительней и тяжелей несправедливого:
– Тут дело не в коммунизме. Надоели кукурузные помои три раза в день. Я этот суп видеть не могу. Это – за. А против – не хочется, чтобы ночью сделали темную, а утром нашли, как Орлова в уборной, спущенным в очко. Слышал мой разговор с Колькой Угаровым?