Живописный труп - стр. 25

– Такое в детстве бывает, когда кажется, что идешь в туалет. А во взрослом возрасте, если мяса слишком много съешь на ночь, – сказала Жизель, и все сочувственно покачали головами.

– А сегодня во сне я как будто держала в руках фотографию.

– А на ней?

– Не помню. Голова ватная.

Когда родилась Жанна, Эльвире показалось, что в мире наконец-то появился человек, которому она нужна. Абрамов считал, что с появлением ребенка в его жизни ничего не должно измениться. Поэтому вскоре Эльвира перевела Жанну в самую дальнюю от него комнату, где он не слышал ее плач. Когда выдавалось свободное время, она ложилась рядом с детской кроваткой и молча лежала. Кто бы мог подумать – у нее есть настоящий ребенок. Больше она не одна.

Эльвире больно было вспоминать родительскую семью. Если бы она не любила читать, она бы не выжила. Мать искалечила ее психику, восприятие мира и мужчин. Благополучная девочка отшатнулась бы от вечно фиолетового торговца запрещенными веществами. Но, для того чтобы выжить с сумасшедшей матерью, приходилось терпеть невыносимое, поэтому как привычную и безопасную среду мозг Эльвиры воспринимал только стресс. Шакалы чувствовали таких как она за версту, у них буквально вскипала кровь, когда она рассказывала им свою историю, рассчитывая на сочувствие. Они не рефлексировали, не оттормаживали этот импульс. Просто сжирали ее, предварительно погладив. Добрая девочка была для них скатертью-самобранкой.

«Теперь все будет иначе, – мечтала она, глядя, как сопит ее дочь. – Надо только взять себя в руки».

Афанасию Аркадьевичу было более чем легко «вытащить» ее из тюрьмы. По большому счету через год пребывания в СИЗО Эльвиру «списали», отправив умирать. Менингит, практически не работающие почки. Однако он никогда не признавался ей в этом, предпочитая, чтобы она считала себя обязанной ему жизнью. Его брат, ее гражданский муж, потратил на ее лечение деньги. Она даже какое-то время считала его своим спасителем. Да и странно было бы не считать. С самого детства ничего, кроме предательства, от мужчин она не видела. А тут ее вытащили из тюрьмы, вылечили и кормят. Она искренне не понимала, что такие, как шашлычник Абрамов, устроены иначе. Если они дали на копейку, то рассчитывают как минимум содрать с тебя кожу. Выглядят как люди, но питаются чужой болью.

Абрамов мог толкнуть ее, задеть своим надутым, как водяной матрац, телом. Но нет, такого, чтобы он зажимал ее в углу и бил, не было. «Помни, где я тебе взял», «Помни, какой ты была» – вместо шлепков по лицу он избивал ее душу. Этого никто не видел, на людях он был степенным и молчаливым. Люди смотрели на тонкую, живописную провинциалку, которая «отхватила» себе «богатого мужа», и завидовали. Любые попытки Эльвиры с кем-нибудь подружиться муж пресекал так, как будто она была его собакой. Говорил «нет», а на вопрос «почему?» не отвечал. Были даже моменты, когда Эльвира с ностальгией вспоминала СИЗО. Сокамерницам она была искренне безразлична. В последние недели они орали на нее, когда, уже не чувствуя, что делает, она ходила под себя. «Вставай! Просыпайся! Ты должна жить!» Они только хотели, чтобы в камере не воняло, больше их ничего не интересовало. Шашлычник же ни на минуту не оставлял ее в покое. «Всегда думай о том, что я сказал бы по этому поводу». «Ты будешь надевать это платье и вспоминать, что мы делали». И конечно, его любимое обещание стряхнуть пыль с ее уголовного дела, после одного намека на которое Эльвира дрожала, как холодец.