Жилец - стр. 8
Праздник жизни
Юность, юность, счастливая пора, праздник жизни… Если она такая счастливая, то почему ж волны стыда заливают с ног до головы, едва вспомнишь, какие глупости творил в этот «праздник жизни»?
Только к седьмому классу Жорж перестал дичиться сверстников. Он всматривался в свое одиночество, которое возвышало его в собственных глазах, а в последнее время почему-то перестало спасать в классе. Он не сразу заметил перемены в товарищах. Теперь это была не дикая орда, готовая на любые пакости, неразличимая в лицах, злая и признающая над собой лишь физическую силу. Вдруг оказалось, что не он один мается одиночеством. Костя Панин тоже одинокий. И Валерьян Нащокин одинокий. И Липеровский. И даже «сознательный» Смирнов. Внешне эти одиночества проявляли себя неимоверной спесью, довольно смешной, если посмотреть со стороны. И Жоржу вдруг стало стыдновато, он увидел себя отраженным в карикатурном освещении. Тут еще попалась в руки «Обыкновенная история» Гончарова – она обожгла позором. Он ведь мерил на себя мундир Печорина, а на ощупь-то оказался пестрый фрачок провинциального романтика с давным-давно прописанным смиренным будущим. Так что незаметно Жорж сбросил свою былую спесь и даже с иными из одноклассников сдружился.
В ту пору ни один русский гимназист о себе не пекся. Все помыслы были о несчастном русском народе, который надо любить, – и Жорж тоже полюбил, как все, меньшого брата, которому надо немедленно протянуть руку помощи, просвещать. Социал-демократ Илларион Смирнов считал, что мало просвещать, а надо вести на борьбу, и на баррикадах. А Костя Панин хорошо помнил, к чему привела эта борьба в пятом году – их имение в Самарской губернии разграбили свои же мужики, но перед Смирновым не смелось как-то признаваться в страхах, и возводились теории, которые Смирнов, презрительно оттопырив губу, называл обывательскими и реакционными. А словечко «обыватель», да еще и «реакционный», было оскорбительнее самых гнусных ругательств. Ничего себе – человек любит народ, хочет нести ему свет знаний, а его тут же и клеймят, припечатав на лоб, как «вор» в екатерининскую старину, – «обыватель».
Сам Жорж все никак не мог определиться в политических симпатиях, ему одинаково претили и монархисты, каковым был родной отец, и разного рода революционеры. Отец – вот ведь курьез! – запретил ему покупать «Историю культуры» Петра Милюкова, чтобы не заразился революционным духом. Было и смешно, и досадно. Ее ж сам Покровский, учитель словесности и классный наставник, рекомендовал. Какой может быть революционный дух в истории культуры? Да и кадеты не такие уж ниспровергатели императора, они только конституции хотят…