Желтое окно - стр. 21
– Ты вот как думаешь, дождь – добро это или зло?
– Юр, а что тут думать-то, это ж не от нас зависит, это же явление природное.
– Ну и так, тем более, раз природное, оно же ниспослано кем-то? Ты вот Библию читаешь, и что там про дождь? Дождь – он эва как воспринимается – как знамение Божьего благословения, как награда за послушание завету. Ну а с другой стороны, это ведь как посмотреть. Дождь – это же воплощение ужаса человеческого, как сила незримая, от которой люди ищут укрытия. Помнишь: «Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились». Вот и у нас дождь вроде как и идет, а потопа нет. Люди оттого и маются, и истончаются, и вера в них слабеет, и неверие растет. Только сердцем чую: не Божье это провидение. Ты вон мать, а сына своего когда видела? Я вот детей не имею и забочусь только о себе, а дети – это ответственность ведь. Это как крест Иисуса. Только кто-то его на себе тащит так, что потом и кровью обливается, умирает под ним, а кто-то на другого свой крест переложить хочет – и перекладывает и идет по жизни тихий и спокойный. Много всякого и по-разному с крестом этим бывает, только на тебя смотрю и вижу: крест твой загибается, гнется, нет у него сил, и тебя рядом нет, а дождь-то сильнее всё идет. А сейчас без креста куда? Никуда. Дай денег, а то совсем сил нет и жрать хочется.
Я ему, конечно, дала на хлеб да дальше к дому пошла, только чувствую, что внутри заскреблось что-то. Словно Юрка мне сказать что-то хотел, а я, дура старая, ничего не поняла.
Пришла домой, туда-сюда – уже ночь. Псалтырь почитала. Лежу и не пойму: то ли сплю, то ли нет. Дождь за окном стучит, а у меня всё Юркина лекция из головы не идет, не пойму, что такое зацепилось. Юрка, как всегда, – такая особенность у него – о серьезном, о серьезном, а потом «дай денег» – и выбивает из мыслей-то.
А дождь стучит, убаюкивает. И тут я просыпаюсь и не пойму: то ли сон мне снится, то ли на самом деле это. Кот на мне сидит, Васька, черный такой, а глазищи зеленые, и топчется на животе, будто усаживаться собрался, а затем мордочку намывать начал, и смотрит так, с хитринкой, на меня, и лапкой на рубцы на руке указывает, и мурлычет свое. А я в мурлыканье этом слышу голос: «Пора тебе долги отдавать».
Какие долги, кому? Проснулась. Котика нет. Вышла на балкон, дождь слышу, а не чувствую ничего. А я стою, и про дождь думаю, и про Юрку, и понимаю, что он мне про крест мой говорил – про детей, про крестника то есть.
Позвонила тебе. Нет ответа. Матери твоей звонить не стала: знаю, что ничего она мне не расскажет. Сколько ты с ней не разговариваешь? Уже сколько лет прошло, а вы всё никак не помиритесь. Ой, что я про эти обиды-то старые! Я по больницам звонить начала, и сказали мне, что ты здесь лежишь. Приезжаю в больницу. А меня не пускают. Я возмутилась, батюшке звоню и говорю: крестник мой единственный в больнице, а меня к нему не пускают. Батюшка в прошлой жизни врачом был, только понял, что лечить надо не тело, а душу. Он всех здесь, в больнице, знает, и они его. Не прошло и пяти минут, как ко мне уже выходят и проводят через охрану. Сколько лет живу, а такого никогда не видела. Людей в больнице так много, что лежат они в коридоре, коек на всех не хватает, и стонут, и кашляют, и захлебываются. Страшно это. И ты тут где-то. Думаю, точно мне Господь указал, что спасать тебя надо: уморят они тебя здесь. Привели меня в палату. Один лежишь. Да прибор с тобой жизнеобеспечения, но смотрю я на него и чувствую, что держит тебя он здесь, не отпускает, а ты уйти хочешь. Я вот села рядом с тобой, стала гладить тебя по лицу, вспоминать и рассказывать тебе, как ты маленьким шалости устраивал, как собака тебя покусала, а мы с матерью твоей ходили, ее искали потом по всему городу и смотрели, издохнет она или нет. Как ты с дерева упал. Всё тебе про тебя рассказывала и, что греха таить, плакала. А потом ты по-другому задышал, и я почувствовала, что ты уходить передумал, вернулся. Знаешь, у тебя это с детства было: чем сильнее на тебя давят, тем сильнее ты сопротивлялся, а тут, видимо, так надавили, что даже ты чуть не сломался-то. Но теперь всё хорошо. Я тебя в монастырь везу, меня там сестры спасли и батюшка, и тебе они помогут. Вон у тебя уже румянец появился. Говорить с человеком надо, объяснять ему, что и как, и когда оно всё понятно-то, тогда и жить легче. А ты ведь с детства всегда всё пытался разобраться во всем, животных и растения любил, вопросы задавал: как, почему? А помнишь, как ты коту усы обрезал? Вот опять кот вспомнился. Не зря мне ночью приснился.