Желтая пыль. 18+ - стр. 6
Я видел тот мир, мир, частью которого мне никогда не стать. Я видел его. Я жил, соприкасаясь с ним. В супермаркете или на прогулке, в автосервисе, когда я смиренно ждал папу в уголке или в больнице, где моя мнительная маман сперва постоянно лечила меня от выдуманных болезней, а позже – проверяла на наркотике и алкоголь.
Я видел этот мир. Возможно именно от того, от этой мучительной близости к чему-то лучшему, мне всегда и было так невыносимо, так больно возвращаться в свой убогий, пропитанный нафталином и гнилью дом. Каждый чертов раз. Из недели в неделю. Из года в год. Много долгих лет.
И тогда, я помню, тогда мы стояли. И девять из нас были с этими глупыми улыбками на лицах. Девять из нас. Я не улыбался и мне казалось, что я понимаю намного больше их. Девять потенциальных счастливчиков и один потенциальный ублюдок.
Школа моя, амбарного типа здание, с белыми стенами, как внутри, так и снаружи, с невысокими белыми потолками, настолько невысокими, что нашему учителю физкультуры, двухметровому амбалу, приходилось чуть ли не пополам складываться, чтобы пройти в дверной проем, а потом, потом все равно стоять, втянув в себя плечи и слегка согнув колени – он выглядел настолько же убого, насколько и весь этот маскарад учителей и учащихся. А потому, потому он предпочитал ждать нас на улице. И даже родительские собрания он проводил на улице, а внутрь заходил лишь в самых крайних случаях.
4
«Ибо Господь гордым противится, смиренным же дает благодать» (1Пет.5:5; Иак.4:6), «не гордись, но бойся.» (Рим.11:20)
Ремень осатанело летал между максимальной точкой, до которой может достать его кончик при условии вытянутой руки моего отца и моей спиной.
«Повторяй! – говорил он своим тихим спокойным голосом, – повторяй! Повторяй! Повторяй!»
Я повторял. Повторял снова и снова, глотая сопли. Снова и снова. Я не знаю как долго все это длилось. Я чувствовал как кожа у меня сползает клочьями, а кровь стекает вниз по пояснице. Я чувствовал всю силу его руки – его жалкой, заплывшей жиром руки. Словно он обрушивал на меня всю злость, скупившуюся за долгие-долгие сорок пять лет его никчемной жизни, словно в каждый свой удар он заключал всю свою ненависть и всю свою боль.
Я был боксерской грушой. Я был подушкой. Я был кем угодно, только не мальчиком, едва закончившим третий класс. Резиновая стружка, обтянутая кожей. Свалявшийся ебаный пух, обтянутый тканью. Я был предметом.
Я пялился на пол подо мной. Две доски. Между ними щель. Каждый раз, когда я упирался в них коленями, при очередном ударе ремня, они скрипели. Я слышал этот скрип. Я слышал этот скрип. Удар-скрип. Удар-скрип. Друг за другом, как вдох и выдох. Две части одной системы. Два этапа одной системы. Два ингредиента одного рецепта, уничтожающего личность. Удар и скрип. Скрип и удар. Цикл. Замкнутая система. Я смотрел на этот пол. На эти доски и хотел стать песком и просочиться в отверстии между ними. Я хотел стать воздухом и испариться в отверстии между ними. Я хотел стать водой и утечь в отверстии между ними. Но я продолжал стоять там и принимать один за другим удары, и открывать рот чтобы произносить непонятные нелепые слова, потерявшие всякий смысл.