Железная кость - стр. 65
– Поржать бы лишь, негодник. Лежал бы сейчас сломанный, и я с тобою рядом – вот смешно!
– Да мы б их, бать, с тобой там в штабель уложили! Слышь, бать, признать хочу: напрасно я тебя списал в утиль так рано. Смотрю – а ты еще любого на ручонках пережмешь. Теперь таких не делают! Вот мне б таким, как ты, в твои-то годы.
– Ты доживи до них, дурилка, до моих! С умом своим, скворечником дырявым… Ведь чуть же не убил, – сознался, как из-под земли.
– Кого, бать, кого?
– Кого сейчас вот от тебя оттаскивал и бросил, этого сейчас! Замкнуло все в башке, собою больше не командую. Уж если я такой, это какой тогда быть должен ты? Это ж вообще тогда не управляемый.
– Так ведь за кровь родную, батя, если так-то! Наверно, правильно, считаю, правомочно.
– Не лезь, Валерка, больше никуда! – с каким-то хнычущим бессилием попросил, и затрясло его, и с мукой выпускал – из-под плиты Валеркиной природы: – Как хочешь, понял?! Хоть руки «Моментом» по швам, но не лезь!
– Так я чего… я даже пальцем вон сейчас. Ну ты же видел: вытерпел, не стукнул. Значит, могу, могу себя держать. Давай за это, бать… – И на стекляшку придорожную кивает – вон она выплыла манком для всех закончивших тяжелую работу и надорвавшихся в бесплодии тягловых усилий, стоит вот тут с начала перестройки и ржавчины на всем могутовском железном, одна дорога в город, одна – не миновать.
Отец только по праздникам большим рюмашку пропускает – не знает этой радости угарной скоротечной, такой вот организм, не принимает, но червячка сейчас согласен заморить, от драки этой вот, задушенной в зачатке, отойти. Зашли, знакомым покивали. Графинчик у Томки со стойки забрали, тарелки с горящим борщом – мясцо вон на желтых костях, кольца жира.
– Ну, бать, давай, – костяшками сведенными ткнул в отцовы фаланги, опрокинули оба по капле, над тарелками молча склонились, заработали ложками, жвалами.
Исподлобья глазами стекляшку обводит – кирпично-обожженные знакомые все лица, угрюмо-терпеливые, жующие, распаленные. Жует – и поперхнулся, ложку даже выронил, расшибшись ровным взглядом о лицо сидящего в углу – лоб и скулы того, с кем когда-то на соседних горшках заседал и захлебывался смехом на всесильных руках изначальной молодой общей мамы; то лицо, первых дней, мягко-круглое личико, брызнуть готовое без утешной обидой, ревом, водой, проступило сквозь это намученное ежедневной бессонницей, страхами, затвердевшее в штурмах, осадах, акционерных подкопах кротовьих… Сашка, брат, там в углу! Невозможно живой, настоящий, непонятно, вообще какой силой занесенный сюда, в их босяцкий шалман придорожный, – с длинным кем-то, не видным в лицо, сепаратно о чем-то шушукается и не видит Валерку, не чует наведенного братского взгляда совсем, так его сейчас длинный собеседник магнитит, обращенный к Валерке пиджачной спиной.