Железная кость - стр. 13
Испуская пары, на исходном дыхании будто, проползает по гребню старик-тепловоз, волоча с вязким грохотом по невидимым рельсам налитые до краев густо-красным свечением ванны – ну и все, тормозные колодки сработали, всех защитный инстинкт взял в тиски. Лишь Валерка один как ломил, так и ломит на штурм, по отвалу взбегает прыжками с ломом наперевес, полоумный.
– Стой, мудило! – кричат ему в спину.
И железной дужкой замка защемило Чугуеву сердце, и вобрал каждой по рой скрежещущий крен вагонеток и сброс многотонных глыб шлака – валуны покатились, запрыгали, хороня его вместе с Валеркой, расшибая все встречные глыбы и груды и раскалываясь сами, как хряснутый оземь арбуз, обнажая горящую мякоть и брызгая во все стороны огненным соком; разлилось вниз по склону, ветвясь, нутряное их пламя – исполинских ублюдков могутовских домен; канонада салюта отгремела и смолкла – никакого Валерки нигде не видать!
– Ну, Валерка, на этот раз все! Не прощается, крышка!
У Чугуева ноги не шли – из последним царем раскаленной, истекавшей дымами помойной горы вырос там вдруг, на склоне, хохочущий черт-антрацит: только бельма и зубы на оскаленной маске негритянской сверкают, встал на двух кучах шлака, расставив ноги циркулем на недоступной для живых высоте, и орет:
– Ваше – все, что пониже! А это мое! Наше, наше, Чугуевых! – И курочит уже глыбы ломиком, искровую пургу подымая, новый ворох за ворохом огненной пыли. – Мой костер в тумане светит… – разбивает, крушит, выкорчевывает.
Увильнул, увернулся, допущением безумным ведомый, что сможет всегда, целиком, до конца своей волей сужденное определять, – прыгнул живо в расщелину, втиснулся, словно в мамкину норку, перед самым обвалом грохочущих чушек и в ней, неприметной расщелине, сжавшись в комок эмбриона, прокатившийся поверху камнепад переждал. Может, не был бы крепок, как обжатый на слябинге слиток, так бы там и остался, прокатом продавленный вглубь, но что людям – кирдык, то метизам таким нипочем.
– Не горю я, бать, вечный! Мы, Чугуевы, – глыба, ничем не пробьешь… – И осекся вдруг, морда осунулась, стала мягкой, телячьей, не глыбой. – Ну чего ты, бать, че? Я же знал свой маневр.
Распрямилась пружина в Чугуеве, механизм невозвратный в движение по цепи приведя, и кулак – сыну в зубы, пока тот улыбался заискивающе. Уж на что был сыночек остойчив, а мотнуло его, как тряпичнонабитого. Просиял от отцовской прибивающей ласки:
– Вот как рельсом, бать! Тайсон! Так и надо мне, да! Это ж мало еще, ты мне дай, не жалей!
И уже они оба, как один человек, разбивают, ворочают глыбы в молчании. Продохнуть распрямятся – друг на друга не смотрят. Чуть Валерка копнет, ковырнет его взглядом – отводит, не стерпев ломового отцовского встречного. Вот как кошка воюет с собакой: чуть напрыгнет – и сразу отскочит, так и этот глазами. А вокруг копошатся вовсю остальные, расхватали делянки по склону и роются, позабыв о Валеркином воскрешении, как не было. И нет-нет и упрется чей-то штык в ископаемое: то в кирпич закопченный, то в обрезок стального уголка или швеллера, то в графитовый вдруг электрод, то в зубастую гусеницу – транспортерную ленту проклепанную, то в сгоревший электромотор, словно в череп бронтозавра какого, – вот сокровище-то! если с целой обмоткой, с накрученной медной проволокой! За черный лом дают копейки на приемке, а вот цветмет – по высшему ранжиру.