Зелёный луч - стр. 37
А как жить… Кем?.. Может быть, эта новая мысль о техникуме ерундовая, ошибочная мысль, и вызвана она только жадным, бешеным желанием не пропустить возможности пошататься по океанам? Ведь почему-нибудь ноет же у него сердце, когда он думает о севастопольских кораблях, о серо-голубой броне и стройных стволах орудий, да как еще ноет! Может быть, сама судьба послала ему это испытание, чтобы проверить, способен ли он быть стойким, убежденным в своих решениях командиром, человеком сильной воли, умеющим вести свою линию, а он… Где у него там воля! Ему скоро шестнадцать лет, а он ничего еще не решил. Все ждет, что кто-то или что-то ему подскажет, поможет, возьмет за ручку и поведет… Небось Пушкин в шестнадцать лет отлично знал, что делать… И Нахимов знал, и Макаров… И Чкалов в том же возрасте уже твердо решил стать летчиком, хотя это казалось недостижимым. Да что там Чкалов! Васька Глухов и тот выбрал себе путь и стойко держится своего… Один он какая-то тряпка, ни два ни полтора: то Фрунзе, то техникум…
– Петр Ильич, – сказал он неожиданно для самого себя. – Вот когда вам шестнадцать лет было, вы кем собирались быть?
Ершов, разжигая трубку, искоса взглянул на Алешу, подняв левую бровь. И в том, как он смотрел – ласково и чуть насмешливо, – и в полуулыбке губ, зажавших мундштук, было что-то такое, от чего Алеша смутился: походило, что Ершов отлично понимал, к чему этот вопрос.
Трубка наконец разгорелась, и Петр Ильич вынул ее изо рта.
– Дьяконом, – ответил он и дунул дымом на спичку, гася ее.
Алеша обиделся:
– Да нет, правда… Я серьезно спрашиваю…
– А я серьезно и отвечаю. У меня батька псаломщиком был, только об этом и мечтал.
– Так это он мечтал, а вы сами?
– Я? – Ершов усмехнулся. – Мне шестнадцать лет в девятьсот седьмом году было. Тогда, милый мой, не то что нынче: ни мечтать, ни выбирать не приходилось. Куда жизнь погонит, туда и топай. Вымолил батька у благочинного вакансию на казенный кошт, отвез меня в семинарию, а оттуда уж одна дорога.
У Алеши понимающе заблестели глаза:
– А вы, значит, убежали?
– Куда это убежал?
– Ну из семинарии… на море!
– Вот чудак! – удивился Ершов. – Как же мне было бежать? Батька у нас вовсе хворый был – он раз на Иордани в прорубь оступился, так и не мог оправиться. Чахотку, что ли, нажил – каждой весной помирать собирался. А нас шестеро. И все, кроме меня, девчонки. Только и надежды было, когда я начну семью кормить. Тут, милый мой, не разбегаешься… Да ни о каком море я тогда и не думал.
– Так почему же вы моряком стали?
– Я же тебе объясняю: жизнь. Приехал я на каникулы, – мы в сельце под Херсоном жили, приход вовсе нищий, с хлеба на квас, – а отец опять слег. Меня к семнадцати годам вот как вымахало – плечи во! – я и нанялся на мельницу мешки таскать, все ж таки подспорье. А отец полежал, да и помер. Меня прямо оторопь взяла: еще три года семинарии осталось; пока я ее кончу, вся моя орава с голоду помрет. Думал-думал, а на мельнице грузчики говорят: «Чего тебе, такому бугаю, тут задешево спину мять? Подавайся в Одессу, там вчетверо выколотишь, а главная вещь – там и зимой работа: порт». Ну, я и поехал. Сперва в одиночку помучился, а потом меня за силу в хорошую артель взяли. Осень подошла – я на семинарию рукой махнул: сам сыт и домой высылаю. А к весне меня на шхуну «Царица» шкипер матросом сманил, тоже за силу. Сам он без трех вершков сажень был, ну и людей любил крупных: парус, говорил, хлипких не уважает. Вот так и началась моя морская жизнь: Одесса – Яффа, Яффа – Одесса; оттуда – апельсины, а туда – что бог даст. Походил с ним полтора годика, ну и привык к воде. С судна на судно, с моря на море – вот тебе и вся моя жизненная линия.