Зеленые тетради. Записные книжки 1950–1990-х - стр. 22
Идеальную систему движения определяет закон приращения – маршрут включает в себя пройденный путь. Тем не менее главная часть человечества (и тут мы находимся в первых рядах) развивается по более соблазнительной версии – по закону опровержения. Любой предыдущий шаг нам в тягость. Не поднимаемся по ступеням, а радостно совершаем скачок. По обыкновению, в пропасть. Так распадается связь времен.
«Распалась связь времен…» Вечный вздох. Но в дело вступает закон ностальгии, и после очередного падения, смутно себе представляя будущее, мы вновь оглядываемся назад. Но реанимация на обломках происходит по привычной нам схеме, отрицающей созидательный выбор. Реанимация, заряженная разрушительной энергетикой: не изживаем ни фарисейства, ни постоянной потребности в идолах, ни исторической беспощадности – именно эти достойные качества приумножаем с особым рвением.
Еще о двух великих писателях (кроме Александра Сергеевича и Алексея Константиновича) безумно хочется написать. Стоит только вообразить, что вспомнил первый из них, умирая. Стоит лишь перелистать эту жизнь – неожиданный триумф «Бедных людей», Семеновский плац, эшафот, каторгу, отвесный путь от бездны к вершине. И унизительная зависимость от Аполлинарии Сусловой, от рулетки, от падучей, от бедности и зависимость от своей творческой силы. Победоносцев, колючая слава и, наконец, знаменитая речь на пушкинских празднествах, волей судьбы ставшая его завещанием, – в ней он хотел, возможно, насильственно привить к нашей почве, к ее ущемленности, к ее исторической обиде крепкий росток всемирной отзывчивости. Выдать желаемое за действительное, гипнотически уговорить Россию в том, что она готова упасть в распахнутые объятия мира – благая мечта миссионера. Нужды нет, что желания пасть в объятия не было, равно как желания принять в объятия блудную дочь.
Когда думаю о Михаиле Михайловиче, его судьба мне представляется будничней, ближе и постижимей, а оттого она больше воздействует – ком в горле, хочется разреветься.
Дело, естественно, в том, что Зощенко еще не успел стать безраздельной, полной собственностью госпожи Истории. Даже для моего поколения (не говоря уж о тех, кто старше) он еще свой, он еще наш. Для читателя двадцать первого века его биография, наверняка, будет не менее яркой и страстной, чем биография Достоевского. Первая мировая война, Георгиевский крест за отвагу, контузия, отравление газами, революция, морок войны гражданской, странствия по взбаламученной родине, голод в Питере, «Серапионовы братья». А дальше – открытие материка, того рядового человека, который выбран для экспериментов, открытие той статистической массы, той самой части нашей породы, столь точно названной населением, открытие ее языка. Известность, не знавшая себе равных, женские страсти, неврастения, вторая война, его обошедшая и пощадившая лишь для того, чтобы он попал по злобному сталинскому велению в хрустящие жернова державы.