Запрещенная Таня - стр. 29
Так было и с семьей Ивакиных. Вещи они поспешили вывести, боясь налетов германской авиации, о силу которой они понимали после войны на Западе. Отец – Ивакин е сомневался, что немцы «усыпят Ленинграду как следует». Он нанял машину на автобазе и перевез вещи к своей матери – старухе под Лигово. А когда кольцо блокады замкнуло, то Ивакины остались в своей пустой квартире. Сначала умерли дети, такие маленькие, казавшиеся игрушечными Ванюша и Надюша. Потом уже в январе умерла и Ивакина – мать, обессилев на карточках совслужащего. А старуха Ивакина сгорела со всем скарбом семьи в Лигово во время артудара. Этот несчастный скарб мог бы Ивакиных спасти, обменяй они это барахло на хлеб или на клейстер. Впрочем, старший Ивакин об этом не узнал – еще в теплом августе он был убит очкастым немецким автоматчиком родом из дальнего Магдебурга.
13
В первые дни, после начала войны в город жил возбужденной настороженностью. Ленинградцам помогла недавно прошедшая война с финнами. Город быстро переродился. В скверах ставили зенитные батареи, но веселые зенитчики, выпущенные из казарм чувствовали себя хорошо, знакомились с девушками, а частенько покупали различное пиво. Некоторые заводы и предприятия перешли на казарменный режим, но он был опереточный: работники только расписывались в особой ведомости утром и вечером.
Однако постепенно жизнь в городе останавливалась. Как большой морской корабль теряющий ход, Ленинград начал терять людей, терять жизнь.
Ленинград пустел.
Ленинград дичал.
Татьяна чувствовала это по Дому Радио. В первые дни войны наиболее быстрые и ушлые выправляли себе командировки в центр страны, в Сибирь и даже на Дальний Восток. Сначала над ними посмеялись. Но все больше и больше сотрудников Ленинградского радио находили у себя хронические болезни, выискивали очень больных родственников и увиливали от счастья исполнения гражданского долга.
Татьяна не понимала таких. Она больше многих не любила советскую власть, но для нее было совершенно понятно, что сначала необходимо победить фашизм. Однако, думающие о своей жизни не просто разбегались по отдаленным городкам и корреспондентским пунктам. Они делали больше. И они спасались. Правда, дошло это для большинства не сразу.
Она не хотела уехать. Не потому, что жить было уже не для кого и не для чего. Нет. Она знала, что когда станет страшно, то любовь к жизни проснется. Как она просыпалась она в ленинградской тюрьме и московской больнице. Эта могучая тяга к жизни вывернет ее из рутины самообмана. Но она знала и иное – если не она, то никто. Никто тогда не останется в ее бесхребетном отделе, спорящем за тарифы на строчки и талоны в столовую. Эти табельные певцы социалистического труда и школьного утра не вытерпят и не опишут того, что здесь начнется. Начнется совсем скоро, в этом-то она не сомневалась. И только загадочно качала головой на предложение начальника отдела провериться в поликлинике, к которой было прикреплен Дом Радио.