Заполье - стр. 28
– С излишком, – усмехнулась она неприязненно, подвинула чуть бутылку. – Распоряжайтесь, мужчины.
– Дети искусства, – философически изрек Мизгирь. – Причем, самые младшие, как кажется, и непосредственные. Да актеры, вот еще народец… ну, те больше в холуяж. Подлое племя, блудное. Изначально.
– Да, когда маски то и дело меняешь – лицо стирается. Свое. Голое как коленка становится. Как лысина под париком, это у них есть… Но с нашей, со второй древнейшей, все равно не потягаешься, – вполне искренне сказал Базанов. – По уши в политике журналистика – именно поэтому. Как свинья в грязи, даже удовольствие получает – специфическое такое. Особенно тэвэшники: вот уж пакостники… В газетах еще какой-никакой выбор пока есть, не сработался, расплевался – в другую ушел; а там в одну дуду только. Монополька политиканская, все в одних руках. Да радио. Циники, грязные рты. В демократию как в бубны колотят.
– Как сурово все у вас… Все критиканствуете, – надула губки Аля; и глянула с лукавинкой уже, с усмешкой: – А вы всегда такой… правильный?
– Я? Нет, только по… Нынче какой день?
– По субботам, хотите сказать?
– Ага. – Треп, никого ни к чему не обязывающий, перманентный интеллигентский наш – в отличие от трепа на Манежной. – В меру сил.
– Как правоверный иудей, – хмыкнул Мизгирь. – А остальную шестидневку, выходит, грешите – напропалую, как племя упомянутое? – Базанов развел руками: само собой, мол… – А вот я, ударник, все на нашей семидневке русской…
Он это будто с сожаленьем проговорил, хотел еще что-то добавить, но тут врубили – до дребезга стекол, показалось, посуды на столах – магнитофон. И тут же заскакали в выгородке, заухали, непосредственности и вправду было – хоть отбавляй. Вместе с дурью показной, а это уж и вовсе, как мать говаривала, невпродых.
– Нет, пора, – первым сказал Мизгирь, поглядев, разливая по фужерам оставшееся. – Не люблю я, эстет гнилой, самодеятельности, хотя б и художественной… Ну вот не люблю! Так что закрывайте, Аля, за нами дверь – и покрепче, выпускать этих на улицу нельзя…
И был по-своему прав.
4
Такими он помнил их первые, пробные, что ли, встречи-разговоры три, считай уже, года назад, когда в самый разгар лжи невозбраняемой и глупости рушилось все, сам человек обрушивался в себя, в животное свое, или в рефлексию ту же русскую бездонную обо всем вместе и ни о чем в конкретности, и вправду не ограниченную ни волею, кажется, ни смыслом, разве что хрипотой, недоумением сердца и симптоматичной, будто бы невесть с чего, опустошенностью – догадкой, что он, человек русский, пуст, выхолощен кем-то или чем-то уже давно, оказывается, и только теперь это – ни с того ни с сего, опять же, и в самый неподходящий момент – вдруг выказалось, обнаружилось.