Заполье - стр. 22
Их ждала Аля, на правах одной из устроительниц расчистив по-хозяйски для них угол стола, подносик пристроившая, потеснив толпящихся, гомонящих, жующих.
– Возвращаясь к смыслам, – сказала она Базанову упрямо, и Мизгирь, плотоядно управлявшийся уже с гамбургером, рассмеялся, любовно глядя на ее потемневшее, построжавшее личико. – У зеркала не спрашивают же, почему оно отражает…
– Я спрашивал, – сказал Иван. – Еще маленьким. Рукой за ним цапал… как обезьянка. И нельзя не спрашивать.
– Да?.. – И нашлась, усмехнулась: – И что оно вам ответило?
– Много всякого. Зеркало вообще мистично. Оно набито этими смыслами…
– Какими же, интересно?
– Женщинам лучше знать, – улыбнулся он ей; и подумал, они его не торопили. – Ну, не говорю уж о симметрии… не скажу – всего мира, но его основ кое-каких. О диалектике с тезисом – антитезисом, об антиномиях всяких… О метафизике мнимости, если хотите.
– С богами, выходит, так же? – Это уже Мизгирь, перестав жевать, спросил, глаза его были почти требовательны. – Симметрия? Бог – антибог, так?
– Не ловите, Владимир…
– Георгиевич, – последовал шутливый полупоклон. Шляпы не снял он и за столом.
– Не подначивайте, Владимир Георгиевич. Бог – это надмирное, сами должны знать. Вне мира этого, абсолют… в теории, по крайней мере. А мы о нашей бытовухе, грешной. Так что нет смысла о богах…
– Вот видите, Аля, как мыслят мужчины?! Без смысла – бессмысленно!.. Пожалте патент на афоризм. Не грех и обмыть, а? За редкое – по удовольствию – знакомство!..
Аля без энтузиазма подняла фужер, спокойная, но и не очень-то, было видно, довольная собой:
– Соглашусь, пожалуй; но ведь тут речь о свободе творчества – которая сама по себе. Которая может и опрокинуть заскорузлый смысл…
– Чтобы поставить на его место другой. Свой.
– Вот им-менно! И точка! – торжествующе вскрикнул Мизгирь. – Пьем!
На них зашикали, довольно пьяно уже. С другого конца застолья возвысил голос сутулый и оттого совсем уж невысоким казавшийся человек с малоподвижной по-волчьи шей, с вязким упорным взглядом, одинаково тяжелым, мерклым, на что бы он ни глядел, – Гоглачев, этой выставки творец и распорядитель главный, он же и автор тех бабьих – навалом, под Пикассо, – туловищ с вывернутыми членами и распятыми гляделками. Говорили, что он владел такой же тяжелой, умеющей навязать себя волей, и не расхристанному стаду этих крушителей смысла было ей, осмысленной, противостоять. До полного торжества, впрочем, Гоглачеву было далеко: в соседних по времени и месту штудиях работала, пила и страстям человеческим предавалась разбродная, скандалезная, но сильная братия-вольница реалистов всяческого колера, на дух не принимавшая гоглачевских «садистов», и конца распри не виделось.