Записки сенатора - стр. 52
– Вот он, вот он, мой любезный, мой дорогой князь! – закричал государь своим мягкозвучным, громадным голосом, обнимая и целуя князя. – Садись, садись поскорее, любезный герой мой, я тебе помогу. – И повел его на старый рыночный диван, стоявший в промежности двух фасадных окон.
Князь просил государя пройти далее.
– Нет, нет, – ты устанешь!
– Государь, я хожу без затруднения, это – передняя; тут неловко.
– Благо ты сидишь, – и довольно.
Таков был привет того же государя тому же генералу, которой сменился им же в 1864 году по неспособности.
Я очутился заарестованным и, что еще хуже, невольным подслушивателем царского разговора. Мне было уже около 24 лет, но я был так неопытен в политике жизни, что не догадался тотчас выйти. Государь спросил князя о состоянии раны, она, через 14 месяцев, была еще 5 вершков длины и в широком месте до 2 >1/>2 вершков ширины, не затягиваясь; по ложному направлению, принятому растительною силою жизни, – воспроизведение пошло вверх; вместо заживления природа утолщала только здоровые края раны. Потом государь заметил, что князь слишком тесно помещен. «Для меня довольно», – отвечал князь. Потом опять государь возвратился к этому предмету, находя, что князь живет слишком просто.
– Я всегда так жил, государь, – было ответом.
Наконец государь сказал с тяжелым вздохом:
– Слава Богу, что ты приехал; не можешь вообразить, в каком я положении; не с кем посоветоваться. – И стал перечислять людей с прибавлением весьма некрасивых эпитетов.
Каждое слово государя отзывалось во мне, как удар ножа. Как будто завеса спадала с глаз моих, а вместе с тем я понимал, что мое положение становилось с каждою секундою фальшивее и опаснее, – но когда государь, дойдя, если не изменяет мне память, до Чернышева, назвал его скотиной, – тогда я решился сделать salto mortale, пошел свободным шагом в дверь, ведущую в столовую, выставляя себя под выстрел императорского взора на той трети ширины комнаты, которая не заслонялась перегородкою. Слышал вопрос «кто это», но не слыхал ответа и, очутясь в столовой, долго ощупывал себя, жив ли я. Прежде отъезда государь пошел или, вернее, проводил князя в его кабинет; видя за кабинетом отворенную маленькую комнату, в которой были развешены портреты, он спросил:
– Что у тебя там?
– Государь, эта комната составляет у меня портретную галерею кровных жеребцов.
Прошли туда, и из столовой слышался громкий, откровенный смех государя, раздававшийся, как мелодичный звон серебряного щита.
Через десять минут по приезде государя мостовая набережной оглушилась неумолкаемым стуком подъезжавших и отъезжавших карет. Великие сановники, слыша с площадки, что государь в передней комнате, поступили умнее меня; они тотчас спускались вниз, и где ожидали, не знаю; сеней внизу нет; вероятно, в швейцарской, чтобы не сказать в людской. Как только государь уехал, нахлынула блестящая толпа, а я прошел к своему письменному столу и сквозь промежуток двух книжных полок смотрел на эту группу, проходившую в кабинет. Какое неизъяснимое чувство проникало меня при лицезрении особ, не подозревавших, какими эпитетами они были за минуту пред тем облечены из высочайших уст. Какие лобзания, какие изъявления радости и сочувствия тут происходили! Назидательные сцены!