Заговор маски - стр. 13
Время шло. Православные храмы теперь возвышались в каждой даже самой захудалой деревушке, закрывая своими колокольнями небесный свод. Газеты все время писали об ужасах, которые творились в Сольгарде и Регнум Галликум: грабежи, насилие, убийства, бесчинства всех мастей. Сначала люди только качали головами, не веря в такое о соседях. Однако понемногу начинали проникаться. Все чаще с искренностью и огнем в глазах стояли на коленях в церкви, поносили викингов и галлов. Малейшего упоминания о них было достаточно, чтобы лица людей багровели от ярости, ведь эти чужеземцы не только у себя там блуду предавались, но и целью своей поставили народ православный с пути истинного сбить, а не сбить – так уничтожить Великий Острог! И их приспешники – маги – туда же!
После очередных газетных статей, сплетен, приносимых из города, Всемила словно чернела лицом и молча уходила к себе в избушку, где, не говоря ни слова испуганной внучке, что-то варила, шептала на травы, перебирала свои запасы. А учитель и лесничий, отец Яры, садились на завалинку и долго курили. После чего, так же не сказав друг другу ни слова, расходились по домам.
Матери боялись. Жена учителя пугливо притихала, когда он доставал учебники и начинал объяснять дочери и ее подруге причудливую галльскую грамматику. Мать Яры попыталась запретить девушке учиться, чтобы не накликать беду, однако тут вступился отец. Обычно немногословный и спокойный лесничий сверкнул такими же карими, как у дочери, глазами, стукнул ладонью по столу и резко приказал жене замолчать. А переведя взгляд на дочь, сказал:
– Ничего не бойся, Ярушка. Ходи к подруге и к бабушке и старательно учись, только не болтай об этом.
Девушка испуганно кивнула и прилежно выполняла завет отца. Старательно разучивала галльский и сольгардский языки, училась счету и письму, вместе с подругой читала книги, припрятанные учителем, а самое главное – почти каждый день бегала к Всемиле, которая передавала ей тайные знания магов-травников.
Гориславе же приходилось еще хуже. Мало того, что она, как и подруга, и слово лишнее сказать боялась, так еще мать запретила ей петь. Запрет был обоснован: любому, услышавшему ее пение, становилось ясно, кто перед ним. Но музыка рвалась с ее уст против ее воли, и стоило ей забыться, когда она мыла полы или пряла, она и сама не замечала, как начинала издавать причудливые звуки, складывающиеся в витиеватую мелодию. Мать тогда строго одергивала ее, и она, испуганно втягивая голову в плечи, замолкала, но через пять минут невольно заводила песню снова. Постепенно ее пение, приносившие родителям радость, когда она была маленькой, стали доставлять только печаль и тревогу, так что вскоре и учитель, любивший дочь без памяти, даже больше двух своих сыновей, попросил ее не напевать дома. Он объяснил Гориславе, что песня зависит от настроения сирены: если на душе тяжело – то и песня выйдет не благодатной. Этим можно было как-то управлять, но как – Горислава не знала, а ее отец и подавно.