Забытый вальс - стр. 19
В лифте мы поболтали. Не спрашивайте о чем.
Одна часть меня рассчитывала, что в номере у Шона окажутся и другие люди, веселье пойдет, как накануне: приятная компашка людей «по ту сторону Евросоюза», – а другая надеялась, что никого, кроме нас, не будет. Что тут лишние словеса разводить? Мы пошли наверх ради секса, и секс тогда казался мне отличной затеей. Кроме того, я так напилась, что все вспоминается урывками.
Перед дверью разыгралась странная сцена: я вдруг заупрямилась, он принялся меня уговаривать. Начало спора от меня ускользнуло, будто иголка проскочила борозду на заезженной пластинке, и я не заметила, как сдалась. Помню лишь, как он напал на меня с поцелуями, а я с трудом разлепила веки и удивилась, что я все еще в гостиничном коридоре, под ногами головокружительный узор ковра, уходящий в бесконечность ряд одинаковых дверей, вертикальные алые полосы обоев. Я вроде как порывалась уйти, а он меня удерживал – его поцелуи были и доводом, и принуждением, внятные и гипнотические, левой рукой он сжимал мой локоть, а правой уже достал карточку, отпиравшую дверь, но еще не сунул ее в щель.
Роскошь поцелуя удержала меня, бессмысленное, алчное наслаждение. Зажужжал замок, дверь с щелчком открылась, а мы все целовались, и лишь голоса выходивших из лифта загнали нас, смеющихся, в темноту гостиничного номера.
После такого поцелуя – пятиминутного, десятиминутного, двухчасового – сам акт кажется чересчур «актом», если вы понимаете, о чем я. И тут опять провал – как мы перешли от двери к кровати. Подскоки и извивания в постели, исполненные с большим энтузиазмом, хотя толком я ничего не ощутила. Около получаса понадобилось Шону (ныне любви всей моей жизни – боже, я предаю его этими словами), чтобы кончить.
Тогда я сочла, что его притормозила выпивка, но на самом деле он больше притворяется, чем пьет. Теперь я знаю его лучше: обращенный вовнутрь взгляд, когда Шон поспешает за своим наслаждением и сбивается с ритма, – это возраст. Или же страх перед возрастом.
Можно подумать, меня волновало, сколько ему лет.
А может быть, все в Монтрё сложилось не так, как я теперь реконструирую, и я накладываю образ нынешнего возлюбленного на воспоминание о человеке, с которым переспала тогда. В тот раз он вполне мог быть напряжен и пронзителен, как стрела, мог быть в идеальной форме, порыв и действие слились воедино. Может, первый раз для того и придуман?
Знаю одно: на берегу Женевского озера, в одном из множества гостиничных номеров, посреди затянувшегося сеанса я повернула голову и увидела ключи и мелочь на тумбочке у кровати, а дальше распахнутую дверь в ванную, где все еще жужжал вентилятор, и припомнила, кто я.