Забытый вальс - стр. 16
На самом деле – но это я выяснила существенно позднее – Шон вовсе не оценивал мое тело. Он предоставил судить мне и улыбкой подтвердил приговор. Один из его фокусов. Знать бы заранее про его фокусы.
К примеру, те две юные девушки, высокие, очаровательные, – он уставился на них и смотрел чуточку слишком долго, пристально, словно готов наброситься. А потом переводит взгляд на тебя, на твое тело – сплошное разочарование.
Обжигающий взгляд, правду говорю.
Вот почему Фиона пустилась болтать насчет домика во Франции. Хотела произвести впечатление на Шона, хотя в плавках «Спидо» с песней сирен его не сравнишь. Мы все завелись: каждое слово Шона казалось остроумным, он умел унизить, умел и превознести. Сидел среди нас, прикрыв черной футболкой брюшко, зарываясь в песок крепкими белыми пальцами ног.
Даже бивший в глаза солнечный свет не помешал мне разглядеть красоту его глаз, необычайно больших для мужчины (и необычайно для мужчины горестных, когда он того хотел). В тот день я увидела в Шоне ребенка, кокетство и задиристость восьмилетнего любезника. Боюсь только, я не разглядела, насколько все это продумано, и не поняла, как Шон боится собственных желаний. Вожделение и ревность жили в нем бок о бок, вынуждая унижать то, чего он вожделел. Например, меня.
Или не меня. Поди пойми.
Но так или иначе, на всех нас напали похвастушки. Сидя чуть ли не голышом в своих заурядных ирландских телесах (за исключением Фионы – она-то обнажаться не стала), мы хвалились кто чем, а дети копались в песке и бегали вокруг, и прекрасное небо и прекрасное море прекраснились, не обращая ни малейшего внимания на нас.
– Что это было? – изумлялся Конор на обратном пути. – Господи…
Будешь ли завтра меня ты любить?[7]
В ту зиму Джоан пожаловалась, что у нее распухают ноги. Страшный удар для нашей матери – отказаться от модной обуви, которую она носила тридцать лет, и перейти на старушечьи башмаки, их она просто ненавидела. Она стала покупать биодобавки в магазине здоровой пищи и жаловалась на депрессию – депрессия у нее и впрямь, на мой взгляд, началась, – но ни ей, ни нам, ее дочерям, не приходило в голову что-то сделать, а не сокрушаться и болтать по телефону о низких каблуках, мятном лосьоне да об оттенках поддерживающих чулок.
А я снова начала принимать ОК, что само по себе не так уж интересно, если не считать того, что ОК всегда нагоняли депрессию на меня, я была чуточку дезориентирована и чуточку виновата и вроде как немного разбухала, по краям – сплошь чувствительная дурочка. Не очень-то я внятно объясняю. Просто мне кажется, если бы не таблетки, все могло бы сложиться иначе: я бы внимательнее слушала мамины жалобы и быстрее соображала, но я жила снаружи самой себя, а что было в центре – понятия не имею. Может, ничего и не было. Или ничего особенного.