Южный полюс - стр. 44

Сушеная рыба была далеко не так восхитительна, как болтушка, но зато ее у нас было достаточно. Не надо понимать этого в том смысле, что сами собаки считали когда-нибудь порцию достаточной, – нет, они все равно воровали у своего ближнего; может быть, это делалось ими ради спорта, которым, однако, они чрезвычайно увлекались, и не раз какому-нибудь молодчику прописывалась хорошая трепка, чтобы внушить мысль о недозволенности этого.

Впрочем, я боюсь, что они занимались воровством, прекрасно зная, что поступать так не годится; но привычка была слишком застарелой, чтобы можно было от нее отучиться.

Другим обычаем или, вернее, дурной привычкой эскимосских собак, которая у них появилась с течением времени и от которой, во всяком случае на время морского перехода, мы их по возможности старались отучать, была наклонность задавать концерты. Что должны были означать эти представления, – устраивались ли они для препровождения времени, выражалось ли ими удовольствие или наоборот, – этого мы не могли точно установить. Концерты начинались внезапно и без всяких предупреждений. Все собаки лежат тихо и спокойно. Но вот какая-нибудь, взявшая на себя в данном случае роль запевалы, принимается выть долго и жалобно. Если собаки были предоставлены самим себе, то ждать приходилось недолго: к этому вою присоединялась вся свора, все выли одна хуже другой изо всех сил, и эти адские звуки раздавались минуты две или около того. Самым забавным во всем представлении был конец. Все собаки разом останавливались, – совсем как хорошо спевшийся хор слушается энергичного взмаха дирижерской палочки! Те из нас, кто в это время спал, конечно, не находили в этих концертах никакого удовольствия ни в конце их, ни в другом месте, потому что следствием такого концерта было пробуждение от сладкого сна даже тех, кто вообще спит очень крепко. Но если только вовремя остановить запевалу в его намерениях, то все предприятие убивалось в самом зачатке. Обычно это и удавалось. Если среди нас и были такие, которые уже заранее питали кое-какие опасения насчет своего ночного сна, то они довольно быстро перестали об этом думать.

При отплытии из Норвегии у нас было 97 собак; из них десять сук. Этот факт давал нам право надеяться на прирост нашего собачьего населения за время плавания на юг, и ожидания эти оправдались очень скоро. Уже через три недели наступило первое «радостное событие». Такое происшествие, казалось бы, само по себе совершенно незначительно, но для нас, живущих в таких условиях, когда один день совершенно похож на другой, его было вполне достаточно для проявления чрезвычайного интереса. Поэтому радость была всеобщей, когда было доложено, что у Камиллы родилось четыре здоровых щенка. Двум из щенков, оказавшимся кобельками, была дарована жизнь, сучки же были отправлены на тот свет еще задолго до того, как у них открылись глаза на мирские радости и печали. Можно, пожалуй, подумать, что при сотне взрослых собак на судне не стоило заботиться еще и о щенках, но все же о них позаботились, и притом со всей рачительностью. Причиной этому была прежде всего трогательная нежность к щенкам помощника начальника. С первой же минуты он выступил в роли признанного защитника. По мере увеличения числа щенков могло не хватить места на палубе корабля, которая и без того уже была вся занята. «Я возьму их к себе на койку», – говорил помощник начальника. До этого дело не дошло, но если бы понадобилось, то он, наверное, так и поступил бы.