Юрий Гагарин. Один полет и вся жизнь. Полная биография первого космонавта планеты Земля - стр. 87

– „Человечество не останется вечно на Земле, но, в погоне за светом и пространством, сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе всё околосолнечное пространство“.

Прочел и почувствовал, как сердце мое дрогнуло и забилось сильнее.

Все члены нашего кружка были поражены силой и глубиной мысли ученого. На эту фразу, похожую на формулу, обращал мое внимание еще Лев Михайлович Беспалов в Гжатской средней школе. Но тогда я не понимал ее значения так, как понял теперь. И, может быть, именно с этого дня у меня появилась новая болезнь, которой нет названия в медицине, – неудержимая тяга в космос. Чувство это было неясное, неосознанное, но оно уже жило во мне, тревожило, не давало покоя».

Признание Гагарина звучит в этом месте несколько расплывчато. Вполне веришь, что как раз в библиотеке Саратовского индустриального техникума молодой ремесленник мог найти книги, которыми вряд ли располагал гжатский учитель физики Беспалов. Упомянутый сборник научно-фантастических произведений – это, почти наверняка, небольшая книга, состоящая из двух текстов Циолковского: «На Луне» (1893) и «Грезы о земле и небе» (1894). Сборник издавался дважды, в 1935 и 1938 годах, под редакцией Якова Перельмана суммарным тиражом 70 000 экземпляров и распространялся по библиотекам. Может быть, конечно, речь идет об издании повести «На Луне» 1951 года, однако к нему не подходит определение «сборник». Что касается других книг, «связанных с этим вопросом», то Гагарин на тот момент мог воспользоваться «Трудами по ракетной технике» (1947) Константина Циолковского, «Полетом в мировое пространство» (1949) Ари Штернфельда, «Рассказами о ракетах» (1950) Бориса Ляпунова. Любая из этих книг могла послужить основой для доклада.

Однако расплывчатость признания состоит в другом. Биографы, ссылаясь на Гагарина, легко делали умозаключение, что хотя путь в космонавтику для Юрия Алексеевича начинался в кабинете Беспалова, именно в кабинете Москвина он обрел идеологическое обоснование, подарившее восемнадцатилетнему литейщику осознанную мечту о полете к звездам. На мой взгляд, такой вывод – очередное следствие стремления к упрощению биографии первого космонавта. Даже в тех воспоминаниях его друзей, которые изобилуют моментами мемуарной селекции, мы не находим конкретизированных упоминаний о теоретической подкованности Гагарина в области ракетостроения и космонавтики. По-настоящему серьезный интерес к этой проблематике придет у него позже. И Циолковский «перевернет душу» позже – примерно в то время, когда его фантастические прогнозы вдруг начнут сбываться, причем намного раньше и быстрее, чем полагал сам основоположник.