Юпитер - стр. 18
Она сдвигает пушистые брови.
– Совершенно убеждена.
– Стало быть, думая о беде, я ее тем самым притягиваю?
Она снисходительно улыбается и говорит мне «докторским голосом» – так я обычно называю ее назидательную интонацию:
– Если зациклишься на этом – без перерыва на обед, – сдвинешься. Вот тебе и беда. Не вызывай огонь на себя.
Логично. Но это совсем не то, что я хотел от нее услышать. Она замечает мою реакцию.
– Я что-нибудь сказала не так?
– Так, да не так. Слишком рассудочно.
– Уж извини. Моя работа и есть апелляция к рассудку.
Как опытный лекарь, меняет тему. Взглядывает на раскрытую книгу.
– Все Мандельштам, Мандельштам, Мандельштам…
– Все васильки, васильки, васильки…
– Почему – васильки?
– Есть такие стихи.
– Мандельштама?
– Апухтина. «Сумасшедший».
– В самом деле? Я их не знаю.
– Зря. Они – по твоей части. Человек ощущает себя королем, царем, императором и вместе с тем песчинкой, раздавленной колесом. Знакомо?
– Вариантов здесь много, а в общем-то картина рутинная. Все те же поиски компенсации. Но это ведь уже было у Гоголя.
– Все мы вышли из гоголевского безумия.
Она смотрит на портрет Мандельштама.
– Гидроцефал.
– Черт побери. От вашей классификации мира впору завыть. Моя дорогая, он не гидроцефал, а талант.
– Все гидроцефалы талантливы. Ты ведь тоже гидроцефал. А погляди на его лицо. Оно заносчивое и несчастное. Как у апухтинского героя.
Знакомая острая тревога, заставившая ее позвать, входит во все мое существо. Мне снова нужна твоя защита. Оля, спаси меня, бога ради. «Петербург, я еще не хочу умирать».
Но на этот раз мне что-то мешает просить о помощи. Я не должен, не смею показать свою слабость. Вместо того чтоб прижаться к Ольге, уткнуться лицом в ее подмышку, кладу ладонь на ее круп. И с удовольствием отмечаю, – она по-прежнему густо краснеет. Должно быть, это неистребимо.
– Перестань, – говорит она недовольно.
И не подумаю. Нет, дорогая. Чувствуй мою хозяйскую руку.
– Подчиняйся, – говорю я негромко. Негромко, но, однако же, – веско.
8
Юпитер. Внутренний монолог. (Дневник роли.) В начале мая в Ленинграде в издательстве произошла безобразная сцена. Безобразной ее называют свидетели, так они хотят подчеркнуть свое сочувствие потерпевшему. На мой взгляд, – сцена анекдотическая.
Мандельштам дал пощечину Алексею Толстому. Пощечина, правда, своеобразная. Двумя пальцами едва прикоснулся к графской благородной скуле и попросил это прикосновение считать пощечиной – смех, да и только! Случилась у них какая-то свара, чуть ли не два года назад. Писатель Саргиджан, прохиндей, неуважительно обошелся с его женой, и вот Мандельштам потребовал, чтоб созвали суд чести, где председательствует Толстой. Ясно, что там дело замяли.