Я – пророк без Отечества. Личный дневник телепата Сталина - стр. 25
Там царят нищета и разврат, а любой чужак рискует лишиться не только бумажника и одежды, но и самой жизни.
Ну, пока я, подвернув штанины, бродил по пляжу, Леон развернул бурную деятельность. Уже на следующий день состоялись мои первые выступления, а неделю спустя мы с Кобаком вылетели в Манаус, столицу Амазонии.
Причем полет шестиместного «Юнкерса» был оплачен тамошними воротилами.
Амазонские плантаторы, озолотившиеся на продаже каучука, выстроили в Манаусе огромный оперный театр, пустили по улицам трамваи – знай наших!
Правда, каучуковая лихорадка сошла на нет, множество людей разорилось, однако, видимо, деньги еще не кончились.
На полпути к Манаусу самолет сделал посадку на крошечном поле посреди сельвы, как здесь называют джунгли. Пока летчики катили бочки с бензином и перекачивали его в баки, из зарослей показались трое настоящих индейцев – голые, в одних повязках, с перьями в волосах, они казались неотторгаемой частью леса.
Двое дикарей были молоды и поддерживали третьего, старого и безразличного ко всему.
Увидев меня, старик встрепенулся и велел своим провожатым подвести себя к бледнолицым. Скользнув взглядом по Леону, он вперился в меня черными и зоркими глазами.
– Я видеть большая сила, – прошамкал он. – Очень-очень большая. Она исходить от тебя, как свет от костра в ночи. Не трать ее на зло, бледнолицый…
– Не буду, – пообещал я.
За конец осени 1925 года и зиму 1926-го записей в дневнике не было[16].
12 февраля 1926 года. Польша, Лодзь
Ах, с каким нетерпением я ждал встречи с Леей! Как возмутительно неторопливо плыл наш пароход – он словно стоял посреди океана, не двигаясь. И так день за днем.
Приближение европейских берегов я ощутил не глазами, а всем своим разнеженным организмом, привыкшим к тропической жаре.
Задули зябкие ветра, а море, еще недавно переливавшееся всеми оттенками изумруда и топаза, вдруг посерело, набралось холодной свинцовой угрюмости.
И все же я рвался навстречу снегам.
Сойдя в Гамбурге на берег, я тут же поспешил на вокзал. И теперь уже паровоз неспешно катил, выматывая душу.
Приехав в Лодзь, я буквальным образом полетел на Пётрковскую. Еще час, и я заключил в объятия мою Лею.
Право, не помню, что я говорил девушке, как изливал свою любовь и радовался избавлению от тоски. Лея смеялась и плакала.
Все было не просто хорошо, все обстояло за-ме-ча-тель-но!
Лея запрыгала, когда я показал ей обручальное кольцо, но решение о замужестве дочери в приличной еврейской семье принимал отец.
И вот я на следующий же день обрядился в свой лучший костюм, еще и одолжил у Леона заколку для галстука с бриллиантом. И отправился к Гойзману-старшему добиваться согласия на брак с Леей.