XX век как жизнь. Воспоминания - стр. 34
31 октября направляю председателю Краснодарского краевого суда заявление об увольнении.
«Были сборы недолги…»
9 ноября сажусь в поезд на станции Хадыженская. Нора – до прояснения бытовых условий в Москве – возвращается в Ростов.
Москва. Еще один университет
Философский факультет (деканат и аудитории) в ту пору находился в одном из старых университетских зданий на Моховой. Общежитие для аспирантов было на Ленинских горах. Там я и расположился. Блок на двоих состоял из двух комнат, душевой и туалета. На этаже были кухня, телефоны, гостиная с телевизором. В цокольном этаже – вполне приличная столовая. Есть и «профессорская» столовая, вход свободный, вкуснее, но дороже. Кстати. Аспирантская стипендия – 780 рублей. Или, если работал, платят предыдущий оклад, но не больше 1000 рублей.
Первое впечатление – какая-то пугающая тишина, пугающая ненужность. В Хадыженске я был включен в систему, в структуру. Был кому-то нужен. А теперь – все тихо. Очень тихо. Есть план семинаров. Дальше – полная самодеятельность. Можно пойти в библиотеку, можно – в пивную. В принципе я выбрал библиотеку, но не гнушался и пивной.
Упомянутая выше пугающая тишина касалась моей личной жизни, моей, так сказать, невостребованности. В жизни общественной все было наоборот. Сонное спокойствие провинции сменилось ураганными ветрами, которые дули в столице.
Университет бурлил. Причина и повод – события в Венгрии. Подавление войсками Советского Союза «венгерской контрреволюции».
Напомню. Восстание в Будапеште началось 23 октября. Венгры протестовали против просталинского режима Ракоши, против господствовавших тогда форм строительства социализма, организации общественной жизни, которые были скопированы с советских образцов, требовали демократизации жизни. Квалифицировав происходящее как контрреволюцию, президиум ЦК КПСС дал указание Особому корпусу силой подавить восстание. Что и было сделано. Последний удар – 4 ноября.
Бурные события аналогичного плана происходили и в Варшаве. Но там обошлись без танков и крови.
Университетский барометр фиксировал бурю. Каждый вечер – самостийные собрания и митинги. Венгры и поляки – в истерике. Принимаются и посылаются всякие письма и обращения. Парткомы в растерянности, события выходят из-под контроля.
Буквально на второй или на третий день появления в общежитии я оказался на одном из таких собраний. На нашем, «философском», этаже. Это там, в Хадыженске, выступая с докладами о XX съезде КПСС, я ходил в демократах и либералах. Здесь все переменилось. Я не был готов к такому накалу демократических, антисталинистских настроений. Меня не пугал радикализм лозунгов и требований (московские студенты на десять лет опередили «великого кормчего» и его призыв: «Бить по штабам!»). Тут было другое. Мне представлялось, что критика Сталина и сталинизма слишком размашиста, слишком безоглядна, что ли. Во всяком случае, социализм, партия имели для меня самостоятельное значение, не сводимое к сталинистским извращениям. Не мог я безоговорочно принять и критику Советского Союза, нашей политики в «странах народной демократии». И я ринулся в бой. Несколько раз выступал. Под улюлюканье и всяческие выкрики аудитории. А потом до утра пили в какой-нибудь комнате и выясняли отношения.