Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - стр. 59

Последовавшие затем до глубокой ночи посиделки у нас казались еще одним знаком непрерывности наших отношений, несмотря на такой провал времени и пространства. Немало тому способствовала и семизвездная метакса. Он выпытал у меня то, что не удалось даже Довлатову, – точную сумму аванса, который мы получили за книгу об Андропове (американские газеты обтекаемо называли его «шестизначным», а «Известия» обобщали до миллиона – если бы!). «Милым и дорогим Леночке и Володе в память о нашей дружбе, которой, я думаю, не будет конца», – надписал он нам книгу своих стихов.

Пальцем в небо! Мы встретились еще пару раз – в Нью-Йорке, в Москве, во Внукове, где на стене висели вынужденно подаренные мной перед отвалом (Минкультуры не пропускало) литографиии Анатолия Каплана, но отношения не заладились. Причиной были все те же, будь они прокляты, «Три еврея», которые Фазиль принял с таким энтузиазмом в рукописи, а тут, уже под влиянием общественной реакции на две его нью-йоркские публикации – серийную в «Новом русском слове» и отдельной книгой, – стал всячески отговаривать от издания в России.

Честно, я опешил.

– Ты же сам был в восторге от романа! Тем более роман уже издан в Нью-Йорке.

– Там – другое дело. Тамиздат как самиздат.

– Ты что, забыл, какую записку мне тогда написал?

– Ты ее уничтожил? – спросил Фазиль, и я вдруг понял, что теперь его озабоченность не перед гэбухой, а перед вечностью.

– Я ее предъявлю на Страшном суде. Может, мне еще и сам роман уничтожить, коли я не могу его печатать?

– Зачем уничтожать? Подожди.

– Я ждал пятнадцать лет.

– Рукописи не горят.

– Не факт. Не дошло большинство пьес Эсхила, Софокла, Еврипида, очень выборочно – куски из «Истории» и «Анналов» Тацита. Да мало ли!

– Подожди еще.

– Что изменится? Что изменилось?

– Не кричи на меня, – сказал Фазиль. И вдруг: – Зачем старуху обидел?

– Какую старуху? – не понял я.

– Ну эту, как ее, с еврейской фамилией? – поставил меня совсем в тупик.

– Да мало ли еврейских фамилий! Рабинович, Лифшиц…

– Вот-вот! Гинзбург. Лидия Гинзбург.

Мне она и в самом деле не нравилась – ни как литератор, ни как человек, ни сама атмосфера почитания, о чем я и написал с открытым забралом в «Трех евреях». Спустя многие годы прочел ее посмертно изданные «Записные книжки», куски из которых она нам торжественно зачитывала: рационализм, вторичность, примитив и самодовольство. «Я несомненно была права», – пишет она. Если убрать из ее записок автора, то как книга литературных сплетен, пусть в большинстве известных от других мемуаристов, сойдет.

– Что, я не имею права сказать о ее вульгарных концепциях? Руссо родил Толстого, Толстой родил Пруста – и поехало!