Время перемен - стр. 1

– Я не могу понять. – Александр Кантакузин говорил, как будто с трудом разжимая губы. Получалось даже некоторое сопровождающее слова неприятное шипение, весьма, впрочем, гармонирующее с настроением говорящего. – Они же его ненавидели и убили. Убили! И разграбили усадьбу, и сожгли дом. И все это было не при царе Горохе, в незапамятные времена, воспоминаниям о которых свойственно и положено обретать форму законченную и благообразную, а всего три года назад! Теперь же они при каждом удобном к своей выгоде случае заявляют: а вот старый барин для нас завсегда… А вот при старом барине заведено было… Я разобрать не могу: как у них языки-то поворачиваются?!

– Люди живут не в мире, а в мифе, – пожал плечами Максимилиан. – Причем эта жизнеобеспечивающая мифология создается не где-то кем-то когда-то, а здесь и сейчас. Не былинным сказителем с гуслями, а и твоими крестьянами в числе прочих. Ты, как будущий историк, должен был бы понимать это отчетливее, чем другие.

– Это мерзко в конкретном применении, но ты, должно быть, прав. Они, конечно, лукавят по случаю, но все равно несут эту чушь, и лица притом светлые, спокойные, загорелые, в глазах ни поволоки… Знаешь, это ужасно, но я, кажется, презираю и ненавижу народ.

– Тебе, должно быть, нелегко, – сочувственно заметил Максимилиан.

– Не то слово. Этот прискорбный факт внутренней жизни создает во мне жуткую незарастающую трещину, потому что идет абсолютно вразрез со всем, что мне внушали, чему учили, что я прочел и чем напитан сам воздух, в котором растет уже третье поколение российских людей. Народ-страдалец, народ-богоносец, народ-долготерпец, «иди к униженным-обиженным» и так далее до бесконечности…

Сейчас в каждой черемошинской избе и в большинстве торбеевских есть по крайней мере одна вещь, украденная из усадьбы во время пожара. Их прятали только на время следствия. Теперь уже не прячут. Меня не стесняются. Я вхожу в дом, смотрю, они даже не опускают глаза. Одни тушили, передавали ведра с водой из рук в руки, другие тащили все, что попадется. Часто из одной и той же семьи. Занятый тушением пожара мужик посылал жену, мать – сына. Я сам это видел.

Поубивали породистых коров, прочую скотину. Зачем?! За что? Срезали обивку с уцелевших диванов, а после стояли со свертком под мышкой и с задумчивым видом ссали в затухающие угли. Как собаки. Надо думать, таким образом обдумывали произошедшее. Через мочевой пузырь. Потом достали вино и коньяк из погреба, напились, из-за чего-то дрались меж собой. Наверное, из-за добычи, а может, просто напряжение выходило. Псы. Даже хуже – собаки вина не пьют.

Максимилиан смотрел серьезно, без обычной рассеянной улыбки. Кузен впервые так откровенно рассказывал ему о событиях того давнего и трагического для Синих Ключей дня.

– А что ж ты делал?

– Ничего. Сидел и ждал – когда явятся меня убивать. Кажется, даже пытался молиться. Когда пришли солдаты, я был рад. И после – никакой жалости к тем трем, которых повесили, и к тем, которые на каторгу пошли и которых выпороли… Наверное, тут все дело во времени и дистанции. Слишком вплотную и слишком уж в чувствительном возрасте я с этим столкнулся…

– А что же теперь? – спросил Максимилиан. Ему явно хотелось отвлечь друга от ужасных воспоминаний. – Теперь ты достиг совершеннолетия, и ты владелец Синих Ключей. Как ни крути, это все-таки очень мистическое место, и я хорошо помню сказки, которые моя маменька…

– На следующий после совершеннолетия день я с громадным удовольствием продал бы это чертово имение вместе со всей его мистикой и сказками и вычеркнул из памяти, но по условиям завещания не могу этого сделать.

– Не можешь?

– Да. Старик Осоргин любил меня никак не больше, чем черемошинских крестьян, и уж конечно куда меньше, чем бесноватого Филиппа, сына няньки Пелагеи. Вот ему без всяких условий досталась по завещанию весьма значительная сумма. Если ее правильно вложить, она вполне достаточна для спокойной городской жизни, даже путешествий… Жаль только, что безумец не имеет ни малейшего представления о существовании рынка ценных бумаг и вот уже третий год решительно отказывается покидать лесную избушку, в которой живет, обихаживаемый горбатой дочкой лесничего…