Время черной луны - стр. 18
Лия – знакомое слово, и музыка знакомая, и даже мужской голос что-то будит в сознании, куда-то не то тянет, не то сталкивает.
От голоса больно. В голове мириады ярких вспышек, перед глазами кровавый туман, пальцы сводит судорогой. Сопротивляться голосу нет сил, все они уходят на борьбу со вспышками, туманом и судорогами. Силы заканчиваются, начинается падение…
Вслед за болью приходит холод. Это еще страшнее. Ей так страшно, что хочется кричать. Лицо оплетает звенящая паутина, тело корчится под ледяным панцирем. Если у смерти такие слуги, как боль и холод, то она не милосердна…
Губы трескаются в тщетной попытке родить крик. Если удастся закричать, то холод уйдет…
Мужской голос удаляется, забирает с собой гулкую барабанную дробь, на аркане тянет сопротивляющийся туман. Туман не хочет уходить, он живой и голодный. Надо прогнать его, выжать из себя остатки стылости.
Ресницам тяжело, иней давит, не позволяет глазам открыться. Но если очень сильно захотеть…
Она хочет. Смерть жестока, но, кажется, у нее есть альтернатива. Только бы вспомнить, как эту альтернативу зовут.
Пробуждение? Жизнь?
Жизнь! Холод и боль – не чьи-то злые слуги, это ощущения.
Иней на ресницах тает, стекает по щекам холодными ручейками. На счет три можно открывать глаза.
Раз…
Два…
Три…
Свет белый, дрожащий – электрический. Телу больно, потому что оно поломано и брошено на холодный бетонный пол.
Сначала была земля, вязкая, тяжелыми черными комьями налипающая на каблуки туфель, кусты одичавшей малины, сбившееся дыхание и низко-низко висящая любопытная луна, а еще голос: «А девка-то, кажись, окочурилась…»
Она не окочурилась! Она немного поломалась, ей холодно и больно, но она жива! И Лия – не просто знакомое слово, Лия – ее имя. Вот она – реальность, за которую нужно держаться, а все остальное неважно…
Подняться получается не с первой и даже не со второй попытки, а когда наконец удается, она уже плохо понимает, зачем ей это нужно. Стены бесконечно длинного коридора наплывают и раскачиваются, свет то меркнет, то вспыхивает с новой силой, а пол вдруг делается зыбким, как земля на пустыре. Единственная путеводная нить – мужские голоса: один высокий и громкий, второй приглушенный, едва слышный. Голоса – это хорошо, можно закрыть слезящиеся от мигающего света глаза и идти на ощупь, по стене.
Голоса все громче, а стена заканчивается. Под рукой вместо холодного кафеля что-то теплое и деревянное – дверь. Ладонь ложится на дверную ручку, все, теперь можно открыть глаза.
Почему-то здесь темно. А может, она ослепла? Стоит, смотрит прямо перед собой, прислушивается к голосам и ничего не видит. Действительность не желает ее принимать, безжалостно выталкивает в незнакомый слепой мир.