Время Анны Комниной - стр. 37

Однако сама по себе проблема происхождения гуннов в свете новейших археологических исследований требует коренного пересмотра. В частности, С. Г. Боталов приходит к выводу о том, что гунны были тесно связаны с сарматской материальной культурой, и предполагает, что гунны разговаривали на исчезнувшем индоиранском наречии, сохранявшемся в степях восточного Туркестана и Монголии в начале первого тысячелетия нашей эры[75]. Предположение С. Г. Боталова находит подтверждение в работах лингвистов, например, Я. Харматта и П. Голдена, по мнению которых гунны, а позднее даже тюрки Ашина говорили в основной своей массе на восточно-иранском языке, близком к хотано-сакскому[76]. Даже сторонники гипотезы о прототюркском происхождении гуннов, сегодня решительным образом отброшенной, признавали, что гуннский двор во времена Аттилы испытал мощное культурное влияние сасанидского двора, а титул Аттилы представлял собой копию титула иранских шахиншахов[77]. Подобное обстоятельство может найти объяснение только в том случае, если допустить существование в IV–VI веках общего иранского культурного пространства, делавшего возможным устойчивое влияние сасанидского Ирана в степях Турана, т. е. на тех территориях, которые контролировались эфталитами и европейскими гуннами. Ираноязычие гуннов и их связь с сарматской материальной культурой позволяют сдвинуть хронологию этногенеза тюркских народов на более поздний срок (VI–VII века), что не исключает того обстоятельства, что первые прототюркские племена вторглись в Восточную Европу уже в 463 году[78]. Позднее мы скажем несколько слов о существовании прямых культурных контактов между ираноязычными кочевниками-аланами и протомонгольскими племенами. Указанные обстоятельства заставляют современных исследователей поставить под сомнение традиционные представления о доминировании тюркских племен в евразийских степях на заре Средневековья и пересмотреть прежние предположения о масштабах тюркской гегемонии в этот период.

Гипотеза В. В. Бартольда, по-видимому, верно определявшего этническую принадлежность основной массы кочевых племен, подвластных сельджукским султанам, бесполезна там, где речь заходит об истории происхождения династии Вели-ких Сельджукидов и о причинах ее выдающихся военно-политических успехов. Действительно, почему сельджуки сумели добиться того, чего до них не могли добиться ни великие парфяне, ни тюрки Ашина? И почему именно сельджуки в течение одного поколения создали империю, объединившую государства Ближнего и Среднего Востока? Почему сельджуки смогли покорить развитые государства передней Азии, а их официальные ближайшие родственники печенеги проиграли в борьбе против Византийской империи, Киевской Руси и половцев? Была ли какая-либо связь между началом экспансии сельджуков и экспансией киданьской империи Ляо в Монголии и в восточном Туркестане? Почему экспансия половцев сопровождалась инфильтрацией некоторых половецких племен монгольской военной знатью, например, у токсобичей, а сельджуки воспринимаются как исключительно локальный огузский феномен? И не являются ли попытки свести историю возвышения сельджукской династии к тем отрывочным сведениям о тюркском племени кынык, которые сохранились в письменных источниках, следствием влияния на исторические исследования политической конъюнктуры? Здесь мы вынуждены сделать небольшое отступление и кратко рассмотреть состояние отечественного номадоведения в XX веке.