Возвращение в Египет - стр. 38

Сейчас, на пенсии, Гриканов много читает. Любимая его книга – энгельгардтовские «Письма из деревни». Еще в первый день, посмотрев мой паспорт, он много веселился, что я полный тезка автора «Мертвых душ». И дальше чуть не каждый день к этому возвращался. Будто вторя дяде Янушу, рассказывал, что среди директоров и председателей, что правят бал по соседству, есть и Ноздревы, и Плюшкины, и Коробочки. Вообще есть все, даже своя Пульхерия Ивановна. Кстати, женщина достойная, колхозниками она чтима. Однажды я спросил про «мертвые души», он ответил, что есть и они, больше того, на них всё и держится. Каждую осень он почти на полгода отпускал в Москву на стройки коммунизма две бригады плотников, каждая двадцать – двадцать пять душ. В деревню от них исправно шли живые деньги, благодаря этому в «Рассвете» никто не голодал, а артельщикам, пока они были на заработках, с его, Гриканова, согласия и под его ответственность столь же исправно рисовали в ведомостях трудодни.

Подложка всего этого следующая. Когда-то кочевники воевали с земледельцами, потом, уже в наше время, стенка на стенку пошли город и деревня. От деревни эсеры, от города социал-демократы, в первую очередь большевики. В Гражданскую войну за муку и картошку деревня выпила из города все соки. Заводы и фабрики встали, население разбежалось. Но власть большевики сохранили. Про обиду они помнили, но, пока был нэп, о ней и не заикались, лишь в коллективизацию деревню поставили на правеж. Кадровый резерв республики – рабочих-двадцатипятитысячников – поместили по колхозам и совхозам. Крестьян одних расстреляли, других разорили и разогнали, оставшихся снова сделали крепкими земле.

Где-то у Николая Васильевича прочитал: «Только то и выходило хорошо, что было взято из действительности, воображением не подарено мне ничего стоящего». Думаю, в моем случае расклад выйдет тот же. Что же касается твоего другого вопроса, то я пока мало продвинулся: Чичиков, словно угорь, никак его не ухватишь.

Во сне будто кто мне говорит: «Смотри, смотри, этакий ферт – Гоголем, чисто Гоголем выступает».

Помни, проза – к Николаю Васильевичу это напрямую относится – подвижна, изменчива, в ней достаточно степеней свободы, чтобы каждый, как дышло, мог повернуть ее куда надо. Она как бы всегда перед и до канона, в мечте о нем, в жажде его и тут же – в понимании, что он невозможен, не нужен.

Знаю, что нет, однако всё к этому возвращаюсь, всё надеюсь, что Николай Васильевич то, как я сейчас думаю, принял бы. Согласился, что по мере того как уходим, отступаем, бывшее видится иначе, здесь ничего не поделаешь. Хоть разрыв и велик – я это приемлю без ропота, а он такую мою терпимость, боюсь, счел бы за предательство, хуже того, за глумление над теми, кто ответить уже не может.