Возвращение с Западного фронта (сборник) - стр. 75

Я сижу у ее постели, а за окном в саду ресторанчика, что находится напротив, искрятся золотисто-коричневые каштаны. Я делаю долгие вдохи и выдохи и твержу про себя: «Ты дома, ты дома».

Но я все еще не могу отделаться от ощущения какой-то скованности, все еще не могу свыкнуться со всем окружающим. Вот моя мать, вот моя сестра, вот ящик с бабочками, вот пианино красного дерева, но сам я как будто еще не совсем здесь. Между нами какая-то завеса, что-то такое, что еще надо переступить.

Поэтому я выхожу из спальни, приношу к постели матери мой ранец и выкладываю все, что привез: целую головку сыра, которую мне раздобыл Кат, две буханки хлеба, три четверти фунта масла, две банки с ливерной колбасой, фунт сала и мешочек риса.

– Вот, возьмите, это вам, наверно, пригодится.

Она кивает.

– Здесь, должно быть, плохо с продуктами? – спрашиваю я.

– Да, не особенно хорошо. А вам там хватает?

Я улыбаюсь и показываю на свои гостинцы:

– Конечно, не каждый день так густо, но жить все же можно.

Эрна уносит продукты. Вдруг мать берет меня порывистым движением за руку и, запинаясь, спрашивает:

– Очень плохо было на фронте, Пауль?

Мама, как мне ответить на твой вопрос? Ты никогда не поймешь этого, нет, тебе этого никогда не понять. И хорошо, что не поймешь. Ты спрашиваешь, плохо ли там. Ах, мама, мама! Я киваю головой и говорю:

– Нет, мама, не очень. Ведь нас там много, а вместе со всеми не так уж страшно.

– Да, а вот недавно тут был Генрих Бредемайер, так он рассказывал такие ужасы про фронт, про все эти газы и прочее.

Это говорит моя мать. Она говорит «все эти газы и прочее». Она не знает, о чем говорит, ей просто страшно за меня. Уж не рассказать ли ей, как мы однажды наткнулись на три вражеских окопа, где все солдаты застыли в своих позах, словно громом пораженные? На брустверах, в убежищах, везде, где их застала смерть, стояли и лежали люди с синими лицами, мертвецы.

– Ах, мама, мало ли что люди говорят, – отвечаю я. – Бредемайер сам не знает, что плетет. Ты же видишь, я цел и даже поправился.

Нервная дрожь и страхи матери возвращают мне спокойствие. Теперь я уже могу ходить по комнатам, разговаривать и отвечать на вопросы, не опасаясь, что мне придется прислониться к стене, потому что все вокруг вдруг снова станет мягким, как резина, а мои мускулы – дряблыми, как вата.

Мать хочет подняться с постели, и я пока что ухожу на кухню к сестре.

– Что с ней? – спрашиваю я.

Сестра пожимает плечами:

– Она лежит уже несколько месяцев, но не велела писать тебе об этом. Ее смотрели несколько врачей. Один из них опять сказал, что у нее, наверно, рак.