Война никогда не кончается (сборник) - стр. 25
Ицхака тут же освободили, объяснив ему, что это такое – дипломатические отношения с великой державой и законность в демократической стране.
Говорят, после этого происшествия в Иерусалим стали присылать священнослужителей, в которых никто из израильтян уже не узнавал своих истязателей.
Нет, не это. Другое вспоминаю я, проходя по Русскому подворью.
21-й учебно-танковый полк в заштатном грузинском городке Шулавери на скорую руку испекал из призывников танковые экипажи. Из госпиталей в полк попадали раненые танкисты, чтобы влиться в маршевые роты, каждый день отправляемые на фронт.
Только через пять месяцев мне должно было исполниться восемнадцать лет. Но на сей раз, в отличие от первого ранения, возвращение в армию обошлось без особых затруднений.
Впервые за всю службу в армии в 21-м УТП я почувствовал себя ограбленным и униженным. И в начале войны, и в прошлом году, и сейчас, в январе 1943 года, патриотизм, долг, назовите это как хотите, неумолимо гнал меня на фронт. Возможно, сейчас, после двух ранений к этому слегка примешивалась боязнь обнаружить свою трусость. Впрочем, это особая статья. В ту пору мне казалось, что патриотизм движет поступками любого солдата в 21-м УТП. Но командование полка, по-видимому, на патриотизм не уповало, считая, что голод – более надежная эмоция.
Незадолго до последнего ранения я увидел, как собаки с минами на спине бросаются под немецкие танки. Проводник собак Коля Аксенов рассказал мне о методах дрессировки. Несколько дней несчастная собака воет от голода. Затем ее спускают с цепи. Под днищем учебного танка прикреплен кусок пахучей колбасы. Собака с грузом на спине рвется под танк. Этот прием повторяют несколько раз. За пару дней до предполагаемой немецкой атаки собак перестают кормить. Как только появляются танки, к спине собаки прикрепляется противотанковая мина. Снимают поводок. И несчастное животное мчится под немецкий танк за обещанной колбасой. Результаты я видел.
По такому же методу воспитывали патриотизм в 21-м УТП. От голода разве что не пухли. А ветераны, поступавшие из госпиталей, рассказывали, что на фронте погибают, конечно, но не от голода.
В тот вечер в тускло освещенной столовой, давясь от отвращения, я ел какое-то варево из немолотой заплесневевшей кукурузы. Стол, хотя его слегка поскоблили перед ужином, казался покрытым блевотиной.
Я увидел его в толпе «закрывающих амбразуру своим телом». Так называли несчастных, клянчивших у окна раздачи добавку этого кукурузного говна. Его нельзя было не заметить. В толпе попрошаек он выглядел как удод среди воробьев. Темно-золотой чуб выбился из-под танкошлема, нависая над правым глазом. Большой красивый нос. Четко очерченные полные губы, рвущиеся в улыбку. А главное – глаза! Черные-черные. С этаким воровским прищуром. Ресницы густые, длинные, шелковистые. И ощущение – подкинь сейчас помдеж полмиски тухлой кукурузы, этот парень отколет такую чечетку, что мрачная столовая превратится в праздничный зал.