Вот она я - стр. 1

Старый мой дворик свернулся сонным клубком в колодце краснокирпичных малоэтажек далёкой советской эпохи. Такие дворики до сих пор раскиданы по всей стране. Они одиноко вздымаются, прорастая временем, как динозавровы кости. Ветер и солнце ведут свою медленную разрушительную работу, и вот уже углы их выщерблены, будто кто-то злой и голодный грыз их неистово, стены – в потёках чёрной плесени, а шиферные хребты крыш щетинятся молодыми деревцами и травой. Природа всегда берёт своё, даже посреди индустриального мегаполиса, – только дай слабину, только забудь о прополке баобабов на своей планетке.

Если пройти под аркой, увенчанной балкончиком, окажешься в зелёном молчаливом безвременье. Здесь всё ровно так же, как было в далёком детстве. Самый пронзительный, самый сладкий миг лета пойман и закупорен внутри этого дворика. Законсервирован для потомков. Головокружительно высокие тополя уже испустили пух, и белая пена захлёстывает тропинки, гонимая случайным ветерком, и ноги тонут в ней по щиколотку. Душный аромат клумб смешивается с прохладной сыростью домов. Хоть внешние их стены сложены из кирпича, внутренние перекрытия сплошь дерево. Давно прогнившее, трухлявое дерево. Наверняка в квартирах проваливается пол, в подвалах стоит вода, и живут в ней только мокрицы да улитки. Эдакое тайное болотце под каждым архитектурным ансамблем в духе сталинского ампира.

В поддержку новой экосистемы привольно гнездятся здесь ласточки. Юркие, бойкие, так и носятся они над головой, отчаянно вереща и посвистывая. То ли за еду спорят, то ли – за элитное жилье: кому достанутся кирпичные гнездовья в отвесных стенах с видом на кроны тополей. С тех самых крон вторят ласточкам дрозды. Именно они держат теперь территорию. Отпугивают ворон, кошек и прочих опасных гостей. Так что когда я, минуя приземистые, заросшие травой по самые крыши сараюшки, приближаюсь к тополям, дрозды устраивают настоящий переполох. Сонный покой их растревожен чужачкой с той стороны, где вечно шумят и несутся куда-то на бешеных скоростях. Но я не противник дроздам. Я, как могу, снижаю темп собственной жизни, оставляя свои заветы за порогом этого храма.

Каким же огромным был раньше мир!.. Дома казались великими стражами, охраняющими двор; проходная арка вздымалась вывернутыми рёбрами католического собора; дальняя сторона двора с магазином на первом этаже была краем географии: пока добежишь – запыхаешься. Но стоило чуть-чуть подрасти, зазеваться на каких-то двадцать с хвостиком лет – и всё вдруг съёжилось, как шагреневая кожа, осело, ушло по колено в сырую землю. Одни тополя не подвели: как были гигантами, так ими и остались, и стоят теперь, такие далёкие, важные: видят дальше, знают больше. А под тополями, усыпанная летним пушистым снегом, греется на солнышке детская площадка.

Вот карусель: деревянный блин на ржавой оси с сидушками и поручнями. Раньше дворовые девчонки и мальчишки целыми гроздьями повисали на вертушке, визжа от скорости и утягивающей в сторону инерции вращения. Сейчас двор необитаем и пуст. А я, из уважения к почтенному возрасту карусели, даже не рискну ступить на платформу. Некоторое время вращаю её отрешённо. Одинокий скрип наполняет тишину двора грустной песней о минувшем. Старый-старый шрамик на переносице – подарок от этой самой карусели. Бабушка тогда испугалась гораздо больше меня. Но ни одно лето ведь не обходится без разбитых носов и коленок. Если вдруг наступает такое лето, за которое ты не разбил ни носа, ни коленки, ни даже локтя – детство кончилось.

Рядом с каруселью вросла в землю ракета. Вернее, «лазелка» в виде ракеты, но форма тут важнее содержания. Этот трубчато-суставчатый гимн советской космонавтике сейчас выглядит нелепо и странно, а тогда, в далёком босоногом, мы все, как один, готовились в космонавты. Карусель была отличной заменой центрифуге. Если её раскручивал сам Мишка, из старших, а ты умудрилась удержаться, – считай, готовый капитан корабля! Никакая перегрузка тебе не страшна, смело полезай в ракету и веди экипаж к далёким звёздам. И я держалась из последних сил, потому что больше всего на свете любила быть капитаном корабля. А Мишка больше всего на свете боялся моей бабушки – и, конечно же, подыгрывал.