Восставший из пепла - стр. 34

– Убери граблюки, урод.

Фуг Стамеска пнул Убогого по вытянутой ноге и, харкнув так, что плевок попал Убогому на рукав, важно прошествовал мимо. Убогий, при первых же звуках торопливо отодвинувшийся в угол, уже привычным жестом поправил наброшенный на голову капюшон, сшитый из какого-то тряпья, – он закрывал большую часть изуродованного лица, пряча пустую левую глазницу, – и проводил Фуга Стамеску затравленным взглядом. Он жил в этой ночлежке, расположенной в двух шагах от космопорта Варанги, уже третий месяц. Он не помнил ни того, как попал сюда, ни того, кто он такой. Мамаша Джонс, добродушная чернокожая женщина средних лет и не меньше трехсот фунтов весом, являвшаяся чем-то средним между хозяйкой и кухаркой и потому пользовавшаяся у обитателей ночлежки авторитетом, рассказала ему, что его приволок Грязный Буч. Он наткнулся на Убогого, возвращаясь в ночлежку перед самым рассветом, и принял его в темноте за Слезливого Гржимека, одного из старожилов ночлежки, промышлявшего нищенством у задних грузовых ворот космопорта. И немудрено было перепутать – от Убогого изрядно попахивало гарью и мочой, что было одним из характерных признаков Гржимека. Когда же Буч обнаружил, что приволок не того, то ругался чуть ли не полчаса. Да только было уже поздно. Уж так повелось, что обитатели ночлежки никогда ничего не выбрасывали, стараясь приспособить для дела даже самый что ни на есть завалящий предмет. Даже такой вонючий и обгорелый, каким был Убогий. Сначала его оставили в покое, дав время отлежаться, и первую неделю мамаша Джонс даже некоторым образом ухаживала за ним, делая это, впрочем, больше по доброте душевной, чем из каких-то иных соображений.

Обитателей ночлежки, людей опустившихся и давно махнувших на все рукой, отличала среди прочих особенностей невероятная живучесть. Поэтому все решили, что раз он, несмотря на столь страшный внешний вид, до сих пор не окочурился, то, значит, будет жить. А раз так, то о своем пропитании пусть сам и позаботится. После чего мамаша Джонс погрузилась с головой в свои дела, и статус Убогого скатился в самый низ местной табели о рангах. Убогий полежал еще несколько дней в дальнем углу ночлежки, потом голод заставил его подняться, и вот уже второй месяц он числился в помощниках у мамаши Джонс, делая кое-что по хозяйству. Хотя толку от него пока что было немного. Руки слушались его все еще плохо. Правая уже почти совсем восстановила подвижность, и основная проблема была в том, что на пальцах почти не осталось плоти, а вот с левой дело обстояло намного хуже. Но самое ужасное было не это – он ничегошеньки не помнил. Ни имени, ни кем он был раньше, ни даже того, кто и за что его так изуродовал. Это не была полная амнезия, когда стираются абсолютно все воспоминания, так что человека приходится заново учить самым элементарным вещам, но вся его сущность, привычки, воспоминания детства и всей остальной жизни, короче, все то, что и составляет человеческую личность, все это было утрачено. Кто-то хорошо поработал над его мозгом. Как и над всем остальным. Похоже, этот кто-то очень хотел, чтобы не только у Убогого не осталось никаких воспоминаний, но и из этого мира исчезла всякая память о том, что данная личность когда-то существовала. Судя по ожогам, его, прежде чем бросить в огонь, хорошенько полили каким-то маслом или иной горючей жидкостью, отчего на пальцах левой руки сухожилия сгорели почти полностью и он лишился нескольких фаланг. Как и почему это случилось, он совершенно не помнил. В памяти осталось только ощущение нестерпимой боли и удивление пополам с недоверием. Будто он никак не мог поверить в то, что все это произошло именно с ним. Словно с тем, кем он был тогда, не могло приключиться ничего подобного. И это удивление вновь и вновь всплывало в его беспокойных снах. Однако до его переживаний никому не было дела. Здесь действовал один принцип – как хочешь, так и выживай, а сдохнешь – что ж, туда тебе и дорога. Так что каждый выживал как мог. Кто нищенствовал, кто воровал, кто грабил, кто перебивался случайными разгрузками в космопорту, кто нанимался на сезонную работу к крепким хозяевам в близлежащие деревни, остальные лизали зад всякому, кто хоть что-то имел, и за это получали право подбирать упавшие со стола крохи. Убогому было отведено место среди последних.