Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине - стр. 52
И вдруг в наши дни душевного сумбура, поисков, порывов к чему-то, что стало бы ярким и ясным, в наши дни поисков идеала, героя, знамени, всего того, что ведет и светит (я говорю только о себе и от себя), вдруг появляется в литературе то, чего ищешь и жаждешь от искусства: для меня это – «Дневные звезды» Ольги Берггольц, повести и рассказы В. Тендрякова (и его прекрасный лирический роман «За бегущим днем», недооцененный критикой) и, наконец, Ваши прекрасные лирические повести, а в особенности одна – «Владимирские проселки».
Господи – какое это свежее дыхание! Как нам нужно оно! Не буду говорить «нам», лучше скажу «мне», – так будет искреннее и вернее; я тоже ведь пишу вам свой лирический монолог. Он полон самой глубокой благодарности искусству и – Вам.
Прошу Вас только, дорогой Владимир Алексеевич, забудьте о том, что я – литературовед, филолог и всякое такое, это не важно сейчас. То, что я Вам хочу сказать очень далеко от науки, от критики, даже от читательского «отзыва». Всего раза два-три в жизни (мне 35 лет) я садилась, вот так вот, как сейчас, чтобы написать о себе что-то очень важное, серьезное и рвущееся из меня во вне; один раз я написала так длинное письмо к любимому; один раз так же вот написала Илье Эренбургу.
Это было летом 1957 года, после появления его умнейшей статьи «Уроки Стендаля». Я писала ему и о ней, и о самой себе всякое, так она меня расковыряла, так много заставила думать, это было мое единственное в жизни письмо к писателю, вызванное, так сказать, им же самим. Потом мне ужасно хотелось написать Ольге Берггольц о «Дневных звездах», и снова же – о себе; я написала полписьма, потом заробела и не послала. А. И. Эренбургу послала и даже получила ответ, которого, собственно, и не ждала и не просила, очень коротенький и теплый. Я его восприняла как акт вежливости, но мне было важно, что мое письмо прочитано, и, как видно, «дошло».
Я хорошо знаю литературную и окололитературную нашу среду, где у меня много друзей и просто знакомых. Знаю быт этой среды, ее взгляды, очень эфемерные и расплывчатые на вид, но на самом деле весьма четко определенные и разграниченные. Так сложилась моя жизнь, что среда так называемой художественной интеллигенции – это моя среда, она мне близка и понятна. И так же как близка – так же далека; насколько понятна – настолько же отвращает от себя; насколько точно я знаю ее полюса и идеалы – настолько же вижу, как мало у меня с нею общего. Все равно уж – я люблю ее и круг людей, понимающих цену с трудом найденному и добытому слову, знающих что такое «над вымыслом слезами обольюсь», – это, конечно, близкий мне круг. Но вот беда: что-то меня все стало в этом кругу раздражать.