Ворон. Сыны грома - стр. 40

– Хольмганг? – произнес Пенда, вертя на солнце свой меч и проверяя, нет ли на лезвии зазубрин. – Что еще за языческое дерьмо?

Кинетрит тоже посмотрела на меня. Я поднимал свое весло, двигаясь согласно с Арнвидом, сидевшим передо мною. Лицо Кинетрит выражало страдание, губы были поджаты, и я догадался, что у нее новый приступ морской болезни.

– Это поединок, Пенда, – ответил я. – Между двумя мужами. Он, видно, должен быть на острове.

Не сумев к этому ничего прибавить, я обратился к Бьярни.

– Это бой за честь, – сказал викинг, плавно и как будто без малейшего усилия работая веслом. – Честь как весы, чаши которых должны быть выровнены. Нельзя допускать, чтобы равновесие нарушалось. Если такое случается, мужчина теряет уважение людей, и всю его семью могут презирать. Любой, кто достоин носить свою шкуру, станет биться с оскорбившим его и отвоюет поруганную честь. Но это не просто свара. Есть правила. Бой должен происходить на необитаемой земле или в особом удаленном месте. В моей деревне такое место есть. – Голубые глаза Бьярни расширились. – Там трава сразу вырастает красной, потому что испокон века на нее лили кровь.

Флоки Черный, сидевший у меня за спиной, пробормотал:

– Честь мужчины кровожадна.

Я перевел Кинетрит и Пенде то, что рассказал мне Бьярни. Мой друг не смог припомнить, чтобы в Уэссексе или другом английском королевстве был подобный обычай. Там кровная вражда катит, как колеса телеги, устилая путь все новыми и новыми мертвыми телами, поколение за поколением, даже когда обиды, с которой все началось, никто уже не помнит.

– Обыкновенно поединок завершается, когда один из противников калечит другого ударом в ногу, – продолжал Бьярни, – однако порой бой становится последним для обоих. Лучший хольмганг, какой мне довелось увидеть, произошел, когда я был еще безбородым мальчишкой. Из деревни до того места было четыре дня ходу, но все мужчины взяли своих собак и пришли: уж очень непростые люди собирались драться. – Толстые губы Бьярни искривились в улыбке. Не глядя ему ниже шеи, никак нельзя было понять, что он гребет. – Одного звали Гнупа. Этот сукин сын вставлял каждой женщине, которая только поглядела в его сторону, и некоторым из тех, что никогда на него не глядели. Еще все знали его как убийцу, потому-то кувыркание с чужими женами и сходило ему с рук. Гнупа часто являлся в нашу деревню продавать оленью кость, медвежьи шкуры и всякое такое. Заработав немало деньжат, он напивался и устраивал заваруху. Противника его звали Краки. Это был сын нашего вождя, сильный и ловкий парень, которому сулили славное будущее. Уж не знаю, с чего вдруг его молодая женушка (не помню имени сучки) вздумала раздвинуть ноги перед Гнупой, но она это сделала. Так, по крайней мере, говорили люди. Вождь твердил, будто все это грязные торговые сплетни и дело лишь в ценах на товары Гнупы. Старик пытался замазать трещину в добром имени сына. Но Краки потребовал хольмганга, и, думается мне, отец гордился им, хотя и не желал поединка.