Во дни Пушкина. Том 1 - стр. 13
И если теперь взглянуть на ситуацию с Иваном Наживиным именно с этой, партийно-кружковой колокольни, то и причины обструкции, устроенной писателю эмигрантской прессой, становятся вполне осязаемыми. Ведь автор «Распутина» умудрился повести себя так непоследовательно, что восстановил против себя практически все влиятельные политические силы Зарубежной России. Судите сами.
Многим общественным деятелям было не по душе его остаточное толстовство, смутный «крестьянский уклон», публицистические мудрствования о земледелии в посткоммунистической России – однако эти теоретические потуги еще могли сойти за чудачества. Прочие же откровения Наживина воспринимались уже в штыки, с нескрываемым раздражением, а то и хуже.
Монархисты, поначалу считавшие писателя «своим», вскоре предали его анафеме: Наживин не раз позволял себе критические реплики о прошлом российского самодержавия, непочтительно отзывался о последнем императоре, царе-мученике Николае II.
Возненавидели «черноземного кулака» и либералы, и их можно тоже понять. В 1930 году Наживин опубликовал в Брюсселе памфлет «Глупость или измена? Открытое письмо Милюкову», где прямо обвинил харизматического Павла Николаевича в «старческом слабоумии». Отметим, что критические стрелы в адрес либерально-демократических кумиров писатель выпускал и до, и после этого возмутительного опуса. Отметим попутно и другое: в руках либералов, бывших по преимуществу одновременно и масонами, сосредоточилось большинство печатных органов Зарубежной России, а в отдельных странах они контролировали почти всю прессу.
Чужим был Наживин и для левых, тех, кто группировался вокруг «Социалистического вестника» и отстаивал постулаты меньшевизма: ведь, несмотря ни на что, писатель горой стоял за монархию, не допускал и возможности парламентаризма в России, отвергал с порога даже самые умеренные социалистические доктрины.
Наконец, чурались Наживина и молодые литераторы, выросшие и вступившие в литературу на чужбине, но в основе этого неприятия лежали разногласия уже эстетические.
Выходило, что всякому лагерю он был чужд по-своему, неприемлем особенным манером, но со временем возникла и общая причина для негодования всех партий. В мировоззренческом сумбуре Наживина постепенно выявилось и выдвинулось на заметное место причудливое сменовеховство. С некоторых пор он, непримиримый прежде враг большевиков, стал более сдержанно относиться к произошедшим на родине переменам. Наживин вступил в переписку с советскими консульствами в Париже и Брюсселе, обратился в одном из романов («Неглубокоуважаемые») даже к самому И.В. Сталину, во всеуслышание заявил о том, что не собирается предавать эмиграцию, но готов оказывать посильную помощь и Советской России, предлагал к изданию 40-томное собрание своих сочинений и заранее соглашался на необходимые купюры, и в довершение всего сочинил заявление с просьбой о восстановлении советского гражданства. Безусловно, одним из побудительных мотивов, толкнувших Наживина на решительный шаг, было разочарование в эмигрантской действительности, разочарование и отчаяние, охватившее писателя вследствие непрекращающихся преследований в русской заграничной прессе. «Самая заветная теперь мечта моя – это… глухая дыра, где можно спрятаться вдали от всего, откуда открываются такие русские дали» – такие и подобные им мысли не раз прорывались на страницы его произведений в последние годы жизни. Роман с большевиками в итоге кончился ничем, зато недруги Наживина снова всласть отвели душу. Вот типичный газетный образчик: «В Брюсселе живет один писатель, автор многочисленных романов типа вагонного чтения. Сменив за свою жизнь несколько раз убеждения, как змея шкурку, в зависимости от сезона, этот господин занимается изданием своих пасквильных брошюр, в которых ругает всех и все». Так писал «Русский еженедельник в Бельгии» в мае 1933 года, так же, с пассажами о пресмыкающихся, а то и похлеще, изъяснялись прочие издания; дошло до того, что правнук нашего великого поэт, А.Н. Пушкин, в своем открытом письме даже пожелал «всемирно известному писателю» не более и не менее как «скорейшей смерти».