Внучка берендеева. Второй семестр - стр. 3
Она упала на колени.
Закрыла глаза.
Завыла.
Горестно, что волчица… глухо… и тогда-то вернулась боль, а с нею – и сердце, стучавшее мерно, что механизмус, вновь ожило по-настоящему.
…удалось.
…нет, нельзя сказать, что была она беспамятна и не ведала, что творила.
Ведала.
Когда руками копала могилку в снегу, обламывая ногти о мерзлую землю.
Когда укладывала на дно колючие еловые лапы.
И на них – своего мальчика, в шубу завернутого. Когда засыпала его рыхлым снегом… когда выволакивала камни, окружая могилу. Шептала слова из книги проклятой, которая, о диво, при ней осталась. Не знали? В царских хоромах много сокровищ, которые никто-то сокровищами не считает. И эта книжица… случайно попалась под руку, выпорхнула, сыпанула пылью на руки. Раздразнила любопытство.
Нет, тогда-то она и не думала воспользоваться.
Увезти хотела.
Чтоб не попала эта книжица в чужие руки, чтоб не причинила зла… спрятать.
Изучить.
А вот час пришел, и крови пролитой хватило. Чем не жертва? И не ею принесена. Осознав это, она рассмеялась.
Уже позже, окончательно решившись, она шла, брела, не разбирая дороги… и добрела до деревеньки…
…ее не ждали.
…встретили брехливые собаки. Глупые создания, в которых жизни было – капля. И эта капля не насытила, как и толстый мужик с оглоблей, вздумавший заступить ей дорогу.
Она срывала чужие жизни, что ромашки для венка, боясь лишь одного – что слишком мало их…
…несла.
…бежала босиком по колючему снегу, несла его, сплетенный древним знанием. Задыхалась от боли. И надежды. И страха, что надежды этой – недостаточно…
…лила молитву земле.
И собранную силу в посиневшие губы своего мальчика. Звала. Клялась. Кляла и обвиняла. Рыдала, позабывши и о гордости, и о мести, желая лишь одного – чтобы ожил.
Исполнилось.
…тогда это было сродни чуду. Дрогнули заиндевевшие веки, и снежинка сорвалась со светлых с рыжиною ресничек.
– Мама… мне так холодно, – сказал ее мальчик, протягивая руки. – Мамочка… почему мне так холодно?
– Ничего. – Она обняла, прижимая к груди того, кто был ее жизнью и надеждой. – Скоро я тебя согрею…
Знала ли она, чем обернется?
А если бы знала… нет, ничего б не изменилось.
Жизнь за жизнь?
Пускай.
Если ему, тому, кто был проклят, позволена такая плата, то и ее мальчик ничем не хуже.
– Ничего, – повторила она, обнимая сына.
Вырос. И только Морана знает, чего стоил ей каждый его год… посильная плата. Она не жаловалась. Она приспособилась. И хоронить. И воскрешать. И утешать.
Уговаривать.
Избавлять от лишней боли, ведь он, ее мальчик, так хрупок. К чему ему лишняя память? Лишние мучения? Она оставит все себе, ибо такова доля матери.