«Викторианский сборник»: к юбилею Виктории Мочаловой - стр. 25
Образы и судьбы героев повести «Около золотого тельца» демонстрируют, что национального характера как чего-то устойчивого и непреодолимого нет, а Volksgeist – красивая и удобная концепция для оправдания ксенофобии и дискриминации. Ковнер последовательно отказывается возлагать ответственность за преступления на социальные группы. Зарецкий и Роше совершают дурные поступки, поскольку они лично приняли плохие решения. Выбор того же Зарецкого не проистекает из того, что он – банкир, богач, из глухой провинции, выбрался из грязи в князи и т. д. и т. п. Виноват он в том, что не сумел совладать с собой. На его месте мог бы оказаться любой, конечно, и этнический еврей тоже (большие деньги и неограниченная власть коверкают любого человека). Например, высокомерие, демонстрационная образованность при ее поверхностности, жадность, эгоизм, которые в повести характеризуют русского Зарецкого, в мемуарах Ковнер приписывает родному дяде:
В то время как все евреи в Вильне считали его в высшей степени щедрым и великодушным благотворителем, так как ни одно общественное дело не обходилось без его помощи, – дядя с ближайшими родными был крайне жесток и высокомерен, никогда их у себя не принимал и даже не удостаивал их разговором[55].
Только упомянутые человеческие качества – как и любые другие – не имеют прямого сопряжения с этничностью.
Свойственная Ковнеру «кража идентичности» – присвоение русских культурных масок, ряжение русских героев в еврейские маски – уже отмечалась[56]. Что интересно, подмеченный исследовательницей принцип фактически конституирует всю систему письма этого литератора, художественную, эгодокументальную, публицистическую. С одной стороны, перед нами следствие биографических обстоятельств – травмирующего опыта бегства из своей еврейской семьи в Вильне, ареста и суда на старте литературной карьеры в Петербурге. Ковнер как бы ищет альтернативы, пишет о том, как еще могла бы пойти его жизнь[57]. С другой – воздействие быстро протекавшей модернизации, которая проблематизировала и ломала устойчивые идентичности. Последние распадались вместе со старым миром; Ковнер живет на обломках этого старого мира, тасует и комбинирует оставшиеся от него осколки до бесконечности.
В этом процессе игры с масками присутствует примечательная закономерность. Ковнер не просто использует чужие маски, он совмещает мотивы таким образом, чтобы циркулирующие в обществе «готовые» фабулы не совпали с придуманным им сюжетом. Эгоистичный банкир не оказывается евреем, равно как коварным и скрытным ненавистником русского общества. Культура конца XIX века входит в эпоху модернизма – стиля, который обожал эксперименты над формой и содержанием, который стремился увидеть за привычной историей необычное содержание. Слом, переделка, переосмысление традиционных мотивных схем отсылают к модернизму, но эти же приемы связывают Ковнера с его юностью – миром ешив и жанром мидраша, адаптирующего библейские фрагменты к поворотам истории. В произведениях автора элементы биографии, общественных предрассудков, еврейской и русской истории, литературы ведут себя подобно мидрашу, который обретает светские очертания.